Предместье

- Яков Филиппович, прости еще разок! Не удержался. - Терентьев начал скрести затылок. - Больше...

- Ты уже давал слово. Довольно! Мы с тобой товарищи, но, как еще до нас сказано: дружба дружбой, а служба службой. Своим поведением ты и работников отделения развращаешь и вообще всем окружающим подаешь самый дурной пример. Я буду вынужден требовать от твоего начальства, чтобы тебя отправили куда-нибудь в тыл: в Устюжну или в Пестово. Вот там и ходи на охоту и лови рыбку. Видно, ты уже староват для настоящей работы.

- Яков Филиппович! - Терентьев схватил Долинина за руку. - Что угодно, только не тыл! Яков Филиппович, не клади позору на меня. Яков Филиппович... А что до дурного примера - не берут же его с меня. Вот сейчас Лукерья отчитывала за это же самое, за что и ты. Ей-богу, крепко отчитала, Яков Филиппович. Сделай еще опыт, а? Дело-то у меня не завалено. А охоту брошу!

- Ты болтун, верно Наум Солдатов о тебе говорит, - уже менее решительно сказал Долинин. - Посоветуюсь с Пресняковым, там видно будет. Но только запомни: это последний с тобой разговор. Самый последний. Человек, не умеющий держать слово, уже не человек, а полчеловека. Посмотри на Маргариту Николаевну, на ребят-трактористов, на Цымбала, на ту же Лукерью, на всех погляди - как работают! Не хуже, чем на фронте: ни сна, ни отдыха. А ты!..

Терентьев стоял с поникшей головой, огорченный, испуганный возможностью оказаться в тылу. Он не раз просил свое начальство послать его в действующую армию, но начальство не отпускало. Ему говорили: "Ты опытный работник и нужен на ответственном участке в прифронтовой полосе". И вдруг отправиться в тыл! Нет, он готов зарыть ружье в землю, только бы Долинин не привел свою угрозу в исполнение.

- Ну, ладно, разгоревался, пойдем! - позвал его Долинин. - Еще будет время, побеседуем.

Они вернулись к трактору. Лукомцев говорил тут Маргарите Николаевне:

- Итак, чтобы вам не утруждаться, дорогой товарищ председатель, мы пришлем свои машины. Видите, как получается: у вас приходится брать продукцию. На своем огороде мы только тыкву вырастили. Плохие огородники!

- Зато воевали хорошо, - возразила Маргарита Николаевна. - А что касается тыквы, это же чудная вещь - тыква! Попробовали бы как готовит ее Лукерья Тимофеевна!

- Если как пиво, то отлично, надо полагать!

- Опять хвалят! - сокрушенно вздохнула стряпуха. - Ежели только хвалить да хвалить, самого лучшего повара испортить можно. Я уж и то понимать перестала: что плохо, что хорошо.

- Критика, значит, нужна? - спросил Долинин.

- Истинно, Яков Филиппович! - горячо подхватила Лукерья. - Без нее никак; всегда со стороны-то видней.

Лукомцев ушел с Долининым и Маргаритой Николаевной. Вслед за ними побрел обескураженный Терентьев. На подводе его нагнала Лукерья Тимофеевна.

- Садись, усатый! - предложила она добродушно. - Подвезу. А то надулся пивом, что пузырь, того и гляди, лопнешь.

Терентьев досадливо от нее отмахнулся. Садиться на подводу -он не захотел.

Вареньку разбудил дребезжащий стук - точно кто-то распахнул и снова притворил створки окна с непромазанными стеклами. Она раскрыла глаза: ослепило и заставило жмуриться солнце. Изламываясь в гранях овального зеркальца на столике перед окном, его лучи, как тонкие светлые спицы, упирались в оклеенный белой бумагой потолок, и там, словно над полем после дождя, стояла яркая радуга.

Солнце обрадовало Вареньку. В последние дни, почти не прекращаясь, из плотных серых туч шли холодные назойливые дожди. По утрам с Ладоги, вдоль Невы, наползали белые, густые туманы. Дули резкие восточные ветры. Сегодня - хоть и на потолке - встала радуга!

Варенька быстро оделась, чувствуя радость во всем теле, легко и быстро прошлась по скрипучим, с облезлой краской, широким половицам и, подойдя к окну, от неожиданности вскрикнула: на подоконнике лежали белые и бледно-розовые астры, эти ненавистные цветы, приносящие только беду и горе, возвещающие, что кончилось лето и что откуда-то, из-за Полярного круга, заметая дороги сугробами, уже бредет зима.

Кто их принес, кто положил на подоконник? И зачем?

Распахнув окно, Варенька всматривалась в улицу, желая увидеть виновника этой глупой затеи с астрами, и... увидела его. На завалинке под окном сидел улыбающийся Ушаков.

- Зачем вы это сделали? - вместо приветствия спросила его Варенька. Я ненавижу астры!..

- Не нравятся, Варвара Васильевна? Ну и не надо, - ответил Ушаков миролюбиво. Он взял цветы и перекинул их через изгородь на дорогу. - Я пришел пригласить вас - пойдемте гулять. Такой денечек, как сегодня, может быть последний - и в году, и лично у меня. Работы стало очень много.

- Да как же я пойду? У нас дойка сейчас начнется.

Вареньке очень хотелось погулять. Дожди мешали встречам с Ушаковым, она давно с ним не виделась, но отношения их не были такими, чтобы можно было просто сказать: "Обожди меня, Костя, пока управлюсь, тогда пойдем", и девушка только могла просительно смотреть на него своими большими глазами. Но Ушаков и не рассчитывал на то, что Варенька отправится с ним немедленно.

- Дойка? - Он взглянул на ручные часы. - Ну сколько это займет? Часиков...

- Часиков - два!

Варенька засмеялась.

- Точно в девять ноль-ноль буду здесь, - сказал Ушаков. - А пока схожу навещу директора МТС. Как он поживает?

- Заработался. Злой.

Варенька прикрыла окно, чтобы не хлопало на ветру, и вышла из домика. Ушаков проводил ее до "молочной фермы", как теперь назывался скотный двор, и отправился в поле разыскивать Цымбала.

Аккуратный и точный, в девять ноль-ноль он уже снова сидел на завалинке под Варенькиным окошком, но ее еще не было, и Ушаков вспоминал разговор с Цымбалом, вместе с которым только что полтора часа провозился у мотора остановившейся машины.

"Когда меня лет через сорок - пятьдесят ребятишки спросят: что самое страшное на войне, - говорил Цымбал Ушакову, помогавшему трактористам разобраться в зажигании, - я отвечу: быть во время войны директором МТС. Что там моя партизанская работа! Нападать из засад, снимать часовых, рвать мосты - пустяк! Рвать свои нервы - вот это да! На нервах работаем, Костя".