Предместье

- Что же получается! - горячо говорил Солдатов неожиданным при его сухонькой комплекции громовым басом. - У нас в районе, и именно в твоем, Яков Филиппович, кабинете, сидит городской голова. И кто бы ты думал? Директор школы глухонемых!

- Савельев?!

- Да. Именно. Преподобный Пал Лукич.

- Такой активист был! Ты, может быть, помнишь его, Федор Тимофеевич? Долинин повернулся к Лукомцеву. - Ну, такой пожилой красавец с черной бородкой. На всех собраниях выступал, речи сверхидейные закатывал. Не помнишь?

- Теперь он у них активист! - сказал Солдатов. - Немецкая борзая! Район знает отлично, вроде как мы с тобой знавали. Затравил народ. Житья нету.

- А почему бы его не убрать, мерзавца? - сказал Лукомцев, закуривая короткую черную трубочку.

- Мы именно это и хотели сделать - убрать. Да нам, мужикам, в город не пройти, ловля идет свирепейшая. Фронтовая ведь полоса! Только Любаша решалась на такие походы.

- Не возьмешь его, осторожный, - откликнулась Люба Ткачева.

Она стала рассказывать о Славске, о том, что сталось с ним после восьми месяцев хозяйничания немцев. Лукомцев слушал и любовался ею. "Два-три года назад, - думал он, - сидела, поди, за школьной партой, мечтала об институте и вот, в разбитых сапожищах, в изодранном ватнике, повязанная одеялоподобным платком из цветных лоскутьев, ходит сейчас в разведку". Старый человек, у которого в первый же день войны был убит сын артиллерист-пограничник, каждый раз, встречаясь с молодежью, испытывал какое-то странное чувство, не поддававшееся, думалось ему, никакому анализу. А было оно, это чувство, простое, как сама жизнь, - чувство осиротевшего отца.

Лукомцев не умел, да и не любил проявлять внешне своих чувств, даже к родному сыну, - Держался с ним, бывало, сурово, "без нежностей". Но что поделаешь - суровость суровостью, а сердце остается сердцем: в дни осенних боев, когда времени не было даже на то, чтобы пораздумать как следует о своей утрате, он добрым этим стариковским сердцем ухитрился, как к сыну, привязаться к молодому лейтенанту, делегату связи от взаимодействовавшей с дивизией морской бригады, - и снова не дал тому хоть в чем-нибудь это почувствовать.

Слушая рассказ Любы Ткачевой, он готов был подойти, обнять эту полную светловолосую девушку с трогательно розовыми ушками, сказать ей: твое ли это дело - война! Уезжай поскорее куда-нибудь за Волгу, береги себя. Но он только любовался ею из-под нахмуренных седеющих бровей и думал о том, как, в сущности просто решился извечный вопрос: "отцы и дети". И отцы, и дети в трудную годину становятся в один строй, плечом к плечу, и кто, взяв сегодня горсть земли с поля боя, отличит в ней кровь отцов от крови детей?..

Гулкий, простудный кашель Солдатова прервал мысли Лукомцева. Он снова взглянул на Любу, которая, отвечая на чей-то вопрос, говорила:

- Даже окна этот Пал Лукич проволочной сеткой заделал.

- Чтобы гранатой не достали, - пояснил партизан с черной повязкой на глазу.

Долинин посмотрел в его сторону и с удивлением увидел, что печка уже топится и дрова в ней весело потрескивают.

- Сырые же! - сказал он.

- Это сырые? - Партизан постучал поленом о полено. - По-нашему, это порох. Мы, товарищ секретарь, под проливным дождем разводили.

С той минуты одноглазый завладел вниманием Долинина. Долинин невольно следил за каждым его жестом, за ловкими и быстрыми движениями, за пытливым взглядом единственного серого глаза. Пока Солдатов дополнял рассказ Любы Ткачевой о разрушенном Славске, о вырубленном парке и умирающих от голода людях, одноглазый заставил картоном от старых папок выбитые окна; работал он бесшумно: чтобы не мешать, должно быть, командиру отряда.

Посмотрели мы на колхоз "Расцвет", - говорил Солдатов, - одни головешки. Кроличий пух на месте фермы, обломки клеток.

- Жалко кроличков! - Варенька вздохнула. - Вот память о нашей ферме. Она развязала концы своего платка. - На тридцать таких шалей набирали пуху каждый месяц. Кофточки какие вязали!..

- Она оттуда, из "Расцвета", наша Варенька, - пояснил Долинин Лукомцеву. - Колхозный животновод. А сейчас сидит у меня, бумаги подшивает.

В комнате заметно теплело. Долинин расстегнул полушубок, Лукомцев снял папаху.

- Вот что значит партизаны! - сказал он, утирая платком бритую голову. - Из любого положения найдут правильный выход.

В комнату при этих словах вошел по-кавалерийски кривоногий приземистый человек лет пятидесяти пяти, в форме милиции, гладив ладонью непомерно пышные светлые усы, он с нарочитой суровостью, отрывисто, будто подавая команду, воскликнул:

- Здорово, орлы! Вернулись-таки? Долгонько ждать заставили! - и принялся потирать перед раскрытой печкой свои озябшие красные руки. Так-то вы, мамаи-батыи, пожарную инструкцию блюдете! При артобстрелах печки растоплять строго запрещено.

Он вдруг смолк: полковничья папаха была замечена им с досадным опозданием.

- Простите, товарищ полковник... Некоторым образом...

- Да нет, я тут ни при чем. Вот девушек бы пожалеть следовало. А так, что ж, сразу виден старый солдат!

- Потомственный казак, товарищ полковник. Терской линии станицы Червленной! - Усач явно обрадовался перемене разговора.

- Наш начальник милиции, - сказал Долинин. - Батя. Может, слышали?

- А, Батя! Тот самый Батя? - припоминал Лукомцев. - фамилия ваша, если не ошибаюсь, Терентьев?

- Так точно, товарищ полковник: Терентьев!

Начальник милиции молодцевато развернул перед ним грудь и поправил на боку тяжелую пистолетную кобуру чемоданного типа.

- Трофейный? - указал глазами Лукомцев.

- Под Федоровкой взял. Иду огородами, бой вокруг неслыханный, вижу немецкий обер-лейтенант...

- Действительно, неслыханная история! - рассмеялся Долинин. Четвертый раз рассказывает, и все по-разному. То под Вырицей это было, то в каком-то окружении - не знаю уж в каком, - то у шпиона отнял...

- Охотник и рыболов - отсюда и все качества! - сказал Солдатов тоном, по которому можно было судить, что он давно и бесповоротно утратил веру в правдивость слов терского линейца.

Удивительно было: одни из присутствующих в кабинете секретаря райкома несколько месяцев провели в немецких тылах в постоянной опасности, в стычках и походах, другие пережили долгую тревогу за них, а вот встретились наконец - и как будто ничего этого и нет, - шутят, острят, как в недавние мирные времена.