Страница 41 из 122
Для служебного пользования: контролировать общество
Крайне трудно определить истинные задачи власти. Источники редки: стенограммы рабочих совещаний далеко не всегда ведутся систематически и еще менее тщательно хранятся. Другие документы недоступны. Нет их или очень мало текстов или стенограмм выступлений на закрытых совещаниях, дискурс которых принципиально отличался бы от дискурса официальной пропаганды. Найти здесь изъян, слабину нелегко. Аргументы точно повторяют друг друга, и разные авторы регулярно пережевывают одни и те же мысли. Историк поэтому вынужден по крохам собирать разрозненные указания, крупицы, на вид совершенно незначительные. Тем не менее, не поддаваясь иллюзии разоблачения, от которой предостерегает Люк Болтански{467}, и не стремясь в обязательном порядке обнаружить скрытый смысл, мы полагаем возможным различить в действиях власти оттенки, которые порой позволяют увидеть систему в ином свете.
Наблюдать за всем
Репрессивная функция разоблачений декларируется открыто: пропаганда говорит о защите Советского Союза от врагов. Следовательно, речь идет об оружии, необходимом для травли тех, от кого стремится избавиться советское общество. Но является ли это единственным предназначением сигналов и доносов в сталинском Советском Союзе, каким он был в тридцатые годы? В декабре 1937 года во время кампании, предшествовавшей первым выборам в Верховный Совет СССР, В.М. Молотов получает от одного из своих избирателей удивительное письмо: в нем автор критикует речь председателя Совнаркома, где тот утверждает, что главный враг отныне находится «за пределами нашей страны». Корреспондент Молотова делает из этого предположение, что руководители Советского Союза стали жертвами «головокружения от успехов». Внутренний враг отнюдь не уничтожен, утверждает автор письма, наоборот, он лишь притаился и только и ждет момента, чтобы взять реванш. И в качестве примера сообщает, что один из его друзей живет у «врага народа». На этом письме есть надпись, сделанная рукой Молотова — старая русская пословица: «У страха глаза велики»{468}. Кроме того, на письме резолюция: «в архив!» Саркастическое замечание большевистского руководителя весьма красноречиво говорит о том, как он понимает доносительство. Прекрасно отдавая себе отчет в атмосфере страха, которая царит в СССР, травмированном широкомасштабными репрессиями, Молотов отлично видит и беспочвенность многих доносов. Важность фактов, о которых сообщается, их истинность здесь уже не так важны. Создается впечатление, что сигналы являются частью общей атмосферы, которая позволяет держать общество под контролем.
Корявость некоторых высказываний позволяет догадаться, какой еще интерес имеют доносы для руководителей. Так, в 1928 году у А. Криницкого можно прочитать, что критика также полезна, чтобы «укрепить единство этого рабочего класса». Криницкий рекомендует разоблачать «прорывы классового фронта» — всех тех, кто «нейтрален», кто проявляет «хвостистские колебания», даже среди коммунистов. Другими словами тех, кто недостаточно решительно перенимает новые формы информирования власти, предлагаемые ею же, а также и всех тех, кто критикует политику, провозглашенную Сталиным{469}. Речь идет не только о том, чтобы выявить оппозиционеров и, если возникнет необходимость, подавить их, но и о том, чтобы держать в рамках «болото» советского общества, заглушить все сомнения и колебания:
«…трудности нашего времени не только вызывают контратаку классовых, капиталистических врагов. Они вызывают шатание в рядах середняков и бедноты. Эти колебания проникают и в ряды рабочего класса, даже его партии…»{470}
Для многих большевистских руководителей доносительство в том виде, который оно приобретает, начиная с 1928 года, — это способ лучше контролировать общество — как с политической, так и с социальной точки зрения. В такой, приспособленной под определенные задачи, системе форма иногда значит больше, чем содержание: С. Ингулов открыто указывает на это в уже упомянутом выше тексте[146], где ставит перед самокритикой задачу заменить другие формы выражения недовольства, такие как забастовки и демонстрации. Письменная и опосредованная форма позволяет даже контролировать дискуссию и, следовательно, конкретные способы выражения несогласия, благодаря фильтру, которым являются описанные нами институты.
Следуя именно этой логике, Н. Антипов осуждает идею сбора подписей под коллективным письмом: это означало бы формирование общественного мнения. Хорошо видно, какую цель ставит перед собой власть, когда поощряет главным образом индивидуальную практику: речь идет о том, чтобы максимально фрагментировать проявления недовольства и контролировать его выражение. Письма, публикуемые в газетах, — всего лишь малая часть тех, что приходят в редакции, остальные никогда не покидают созданную для их обработки систему. Письма какого содержания сделать достоянием общественности, какова должна быть тональность статей — это решает власть. Когда стенгазеты, наименее контролируемое звено сети, позволяют себе слишком много вольностей, их систематически призывают к порядку, как мы видели это в марте 1931 года на заводе «Красное Сормово»[147]. Ковалева, отвечавшего за раздел «партийной жизни» и, следовательно, за публикацию статьи с которой началось дело «Красной газеты», о котором мы говорили, когда обсуждали вопрос о самокритике, увольняют по итогам весьма бурно проходившего собрания:
«Заседание вел Серго[148]. Ковалев рассказал мне как велось заседание, а именно: Крумин плел все вроде того, что Ковалев этот материал не показал редколлегии и т. д.; Молотов заявил, что партийный отдел “Правды” не проводит линии ЦК <…> Ковалев выступил со своими объяснениями, как было дело, Серго же не дал ему договорить до конца, стукнул “традиционно” по столу кулаком и стал кричать, что до каких пор в “Правде” будет продолжаться ковалевщина, что ЦКК не потерпит этого. На заседании редакционной коллегии Криницкий выступил с заявлением, что Ковалев зиновьевец и т. д., и т. п.»{471},[149]
Речь, следовательно, не может идти о том, чтобы публиковать что угодно. Именно поэтому, когда власть разрешает советским людям обсуждать изменения в законодательстве о разводах и аборте, предпочтение отдается письмам в газеты{472}. Некоторые критические письма были опубликованы{473}, но и на одной из немногих дискуссионных площадок, открытых в течение изучаемого десятилетия, повестку дня продолжает диктовать власть. Это принципиально важно.
Доносы и разоблачения не являются исключительно инструментами репрессии и контроля. Они также представляют собой способ лучше узнать общество, которым руководишь, и получать информацию о его проблемах. Эта цель, бывшая главной в момент создания сети в двадцатые годы, продолжает существовать в тридцатые. Службы приема жалоб регулярно составляли отчеты, в которых обобщали замечания, содержавшиеся в полученных письмах. Архивы секретариатов руководителей страны содержат многочисленные дела{474}, озаглавленные «Сводки неопубликованных писем в…», составлявшиеся через регулярные промежутки времени редакциями газет или самими секретариатами. Отчеты эти, как правило, тематические, например, о перегибах в коллективизации или о зажиме критики. Фонды Наркомата земледелия содержат, например, многочисленные дела за 1930 год[150]. Они позволяют увидеть, как разнообразно в 1930 году использовалась поступавшая информация, что подчеркивает и секретариат Рыкова, когда передает подборку писем, уточняя:
146
См. выше, глава 4, раздел «Время сомнений».
147
См. выше, глава 5, раздел «Можно ли говорить все?»
148
Орджоникидзе. На тот момент — председатель ЦКК.
149
Речь идет о письме Н. Аллилуевой, жены Сталина, мужу, в котором она просила его проявить милосердие к Ковалеву.
150
Список таких дел см. в Приложении.