Страница 43 из 136
Ежов прилагал много усилий к выдвижению сотрудников НКВД на ключевые позиции в правительственном и партийном аппарате{588}. Так, например, в середине 1938 года в высшие звенья регионального партийного руководства были переведены главы региональных НКВД, в том числе шеф Омского НКВД К.Н. Валухин (возглавил Свердловский обком 27 апреля) и шеф Кировского НКВД Л.П. Газов (возглавил Краснодарский крайком в мае){589}. Другие его ставленники попали в правительственный аппарат. Разумеется, все эти назначения проводились с согласия Сталина и утверждались Политбюро. При определенных условиях такое положение дел могло бы насторожить Сталина, но он закрывал глаза на происходящее и не ставил под сомнение усердие и преданность Ежова. Хотя и тени сомнения достаточно, чтобы вызвать у него подозрения и обвинить Ежова в сознательном продвижении своих людей с целью захватить власть.
В середине июня Ежов был сражен известием, что начальник Дальневосточного управления НКВД Г.С. Люшков, испугавшись ареста, 13 июня перебежал к японцам, перейдя границу с Манчжурией{590}. Бывший заместитель главы секретно-политического отдела ГУГБ в августе 1936 года был назначен начальником управления НКВД Азово-Черноморского края, а в конце июля следующего года был перемещен на должность начальника управления НКВД Дальневосточного края (конечно, не без ведома и напутствия Сталина, который принял его за несколько дней до назначения){591}. У Ежова, хорошо знавшего Люшкова с 1933–1934 годов, были причины тревожиться, так как его могли заподозрить в потворстве Люшкову. Позднее Фриновский показал, что летом 1937 года из НКВД Грузинской ССР прислали показания Т.И. Лордкипанидзе о принадлежности Люшкова к «заговорщикам Ягоды», о том же сказал на допросе и сам Ягода. Ежов не только скрыл эти улики от Центрального Комитета, но и назначил Люшкова на руководящую должность в НКВД Дальнего Востока. Более того, он поручил Фриновскому еще раз допросить Ягоду, чтобы выгородить Люшкова. Понимая, что от него требуется, Ягода показал, что Люшков в заговоре не участвовал{592}.
О показаниях Л.Г. Миронова и других свидетелей о заговорщической деятельности Люшкова тоже не было доложено. Правда, сам Люшков был обо всем поставлен в известность, и в январе 1938 года во время приезда в Москву на сессию Верховного Совета он возмущенно жаловался Фриновскому на недоверие и слежку. Фриновский заверил его, что и он, и Ежов «пытаются уберечь его», хотя на самом деле Фриновский хотел арестовать Люшкова. Ежов был не согласен, опасаясь, что выплывет обман с показаниями против Люшкова. Вместо этого он поручил Фриновскому сказать Люшкову, чтобы в крайнем случае тот покончил с собой. Условным знаком должна была быть телеграмма из Москвы о его отставке или назначении в Москву либо повышении в звании{593}. В марте или апреле 1938 года на повторном допросе Миронова Ежов принудил его отречься от показаний против Люшкова. Приблизительно в это же время, 16 апреля, заместителя Люшкова М.А. Кагана вызвали в Москву и по прибытии арестовали. По словам Фриновского, это было сигналом Люшкову покончить с собой, но тот не отреагировал. Повторным сигналом была телеграмма, посланная Люшкову Ежовым в конце мая 1938 года, в которой сообщалось о его назначении в Москву, в центральный аппарат НКВД. Но Люшков вместо самоубийства сбежал в Японию{594}. Позднее на суде Ежов утверждал, что хотел арестовать Люшкова, но тот вовремя сбежал{595}.
По показаниям Фриновского, Ежов, докладывая Сталину о предательстве Люшкова, не сказал ни слова о телеграмме и о ранее поступивших показаниях против Люшкова{596}. В результате Ежов после побега Люшкова беспокоился, как бы не обнаружился его обман. Поступок Люшкова был для Сталина большим ударом, так как предателя такого высокого уровня еще не бывало. Кроме того, Люшков много знал и мог выдать государственные тайны. Еще Ежов боялся, что, узнав о телеграмме, ее могут воспринять как сигнал Люшкову к бегству, что сделает его соучастником. После своей отставки в личном письме Сталину Ежов утверждал, что после побега Люшкова он «буквально сходил с ума»:
«Вызвал Фриновского и предложил вместе поехать докладывать Вам. Один был не в силах. Тогда же Фриновскому я сказал, ну теперь нас крепко накажут. Это был настоль очевидный и большой провал разведки, что за такие дела естественно по головке не гладят. Это одновременно говорило и о том, что в аппарате НКВД продолжают сидеть предатели. Я понимал, что у Вас должно создаться настороженное отношение к работе НКВД. Оно так и было. Я это чувствовал все время»[63].
Вечером 15 июня, через три дня после побега Люшкова, Фриновский в кабинете Ежова встретил командующего Дальневосточной армией маршала В.К. Блюхера. Блюхер хотел разузнать о массовых операциях и о Люшкове. Он также пытался выяснить, как к нему относятся, поскольку существовало подозрение, что он связан с «военно-фашистским заговором». Ежов не успел с ним побеседовать, он был вызван в Центральный Комитет. Фриновский и Блюхер немного его подождали, а потом им было сказано, что Ежов будет не скоро. Фриновский тем временем сказал Блюхеру, что через два дня сам собирается на Дальний Восток{597}. Так совпало, что накануне было вынесено решение о поездке Фриновского. Ежов либо улучил момент и виделся со Сталиным в промежутке с побега Люшкова до встречи с Блюхером вечером 15 июня, либо решение было принято во время его телефонного разговора со Сталиным. Как бы то ни было, 17 июня по поручению Политбюро Фриновский уехал на Дальний Восток вместе с начальником Главного политического управления Красной Армии Львом Мехлисом. Они получили широкие полномочия разобраться в подробностях побега Люшкова и провести широкомасштабные аресты. Перед отъездом Фриновский и Мехлис отослали директиву краевому НКВД и спецотделам армии и флота, чтобы в течение недели была проведена подготовка к «массовой операции по устранению право-троцкистских военно-фашистских элементов, агентов японской и других разведслужб, бывших белогвардейцев, антисоветских элементов из бывших партизан, попов и раскольников, всех немцев, поляков, корейцев, латышей, финнов и эстонцев, подозреваемых в шпионаже». По прибытии Фриновский провел массовые аресты. Кроме того он установил скрытое наблюдение за Блюхером и посылал в Москву отчеты о слежке. 22 октября 1938 года по приказу Ежова, согласованному с Берией, Блюхер был арестован. Фриновский вернулся в Москву только после 22 августа, к этому времени Берию уже назначили первым заместителем Ежова{598}.
Авторитет Ежова перестал быть неоспоримым. 12 июня председатель Госплана Николай Вознесенский в кулуарной беседе поставил под сомнение административное рвение Ежова при массовом раскрытии заговоров{599}. Чуть позже, 30 июня, заместитель наркома обороны Ворошилова Иван Федько обратился к шефу с просьбой устроить ему встречу с Ежовым, чтобы доказать свою невиновность. Ворошилов отговаривал его со словами: «Не надо ходить к Ежову… Вас там заставят написать на себя всякую небылицу… Там все признаются». И действительно, через неделю Федько арестовали{600}. После своего ареста Ежов показал, что где-то в июле 1938 года Сталин и Молотов стали вдруг интересоваться его подозрительными связями с Ф.М. Конаром, с которым он когда-то работал в наркомате земледелия, пока в 1933 году Конара не казнили как «польского шпиона». В 1937–1938 годах Польша и «польский шпионаж» в глазах Сталина представляли очень серьезную угрозу, и связь с разоблаченным польским шпионом считалась непростительной. Так, позднее Ежов опишет свои ощущения: «Я почувствовал к себе недоверие Сталина. Он несколько раз ставил передо мной вопрос о моих связях с Конаром»{601}.
63
См. док. № 17.