Страница 9 из 123
— Я сейчас тебе эту историю расскажу.
* * *Это случилось в ту осень, когда я первый раз подрядился в охотничье хозяйство. По договору шестеро нас было. У кого побольше опыта, у кого поменьше, но все того-сего повидали, попробовали, в общем — нюхнули тайги. Все они в поселке ошивались давно, один я был новенький в здешних краях. И молодой еще был, только что после армии. Приехал в то самое лето, поработал при караване, зашиб маленько денег, а тут новые мои товарищи меня и уговорили с ними наняться. Постоянной работы у меня не было, жил в общежитии, что будет дальше, тоже не очень-то представлял, а только хорошего мне ничего не светило. Отчего бы не попытать счастья в охотниках? К тому же тянуло меня к этому делу с малых лет. От дяди Егора, самого близкого друга моего отца, у меня тяга эта. У него было три дочки, так что он ко мне привязался, за сына считал, еще совсем малышом брал с собой на тетеревов… Ну, о нем — в другой раз.
Так вот. Всех шестерых нас должны были на самолете перебросить в тайгу и оставить, а в конце охоты нам надлежало опять собраться всем вместе и ждать самолета. Все уже было готово, и мы сидели как на иголках. И вот в такое-то время я возьми да влюбись. Во всяком случае, так мне тогда казалось. Девушка эта была постарше меня. Красивая, дьявол. Первый раз, как только увидал в магазине за прилавком ее светлые пушистые волосы да глаза — не то серые, не то изумрудные, вроде удивленные такие, — сразу и пропал. За всех бегал в магазин, только бы на нее взглянуть. Зеленый еще был в таких делах. И очень уж несмелый: бывало, положу ей руку на колено да и держу так хоть час, хоть два и ни на миллиметр выше не продвину. А она гладит меня по голове и приговаривает: «Добрый ты у меня мальчик, неиспорченный». Для меня это была высшая награда. Так бы и продолжались эти наши сидения в белые ночи, но она, как я сказал, была постарше и знала, что ночи, будь они самые белые-пребелые, больше годятся для других дел. Честно говоря, у меня было какое-то двойственное чувство: и вроде бы счастлив, и как-то не по себе от ее бесстыдства. А расстанемся мы с ней, пройдет час-два, и снова без нее тоскую и желание мучает. Странно, правда? И любовь у нас была какая-то жадная, ненасытная, будто спешили отлюбить свое, пока не конец света, будто последние это наши часы. А когда до отлета остался всего один день, меня точно обухом по голове хватило… Помню, являюсь я в контору охотничьего хозяйства, там меня подзывает к себе один работник, отводит в сторонку, чтобы чье-нибудь ухо не прослышало, и давай рассказывать. Такое, что волосы дыбом встали. Человек он был солидный, уважением пользовался, хотя годами и молод был — всего на год-два постарше, чем я. И вот мне шепотом: так, мол, и так, времени не теряй, а беги ты, друг мой, к врачу, да поскорей, и лекарство проси. Потом поздно будет, говорит, потом уж ничем не поможешь. Какое еще лекарство? От чего? А он и выговаривает, четко так, по буковке: от сифилиса… У меня прямо в глазах потемнело. А он еще раз это страшное слово повторил, будто совсем доконать меня вздумал. Наверное, я сильно переменился в лице, он и сам, видно, испугался, не натворил бы я дел, стал успокаивать. Слышь, говорит, ты особенно не переживай, врачи здесь подкованные, ко всему привычные. А таких больных у них хоть отбавляй, и никого ты не удивишь. Ведь тут Север! Еще при царе-батюшке завезли сюда купцы этот городской подарочек да как пустили в народ, так по сей день лечат врачи, не налечатся. А тебе, говорит, нечего бояться, стыдиться нечего. Врач только спасибо скажет, что сам пришел… Я пытаюсь разобраться: как, спрашиваю, да что, откуда такие сведения, а он как топором рубанул: сам, говорит, переболел! Берет этак меня под ручку и тянет. Провожу, говорит, знаю небось, как весело идти туда одному. До самой двери довел и в кабинет втолкнул. Стою я, смотрю на доктора — седенький такой, а сам слова вымолвить не могу, язык не поворачивается. А доктор оказался и понимающий, и добрый. Садитесь, говорит, правильно сделали, что пришли, так и надо поступать, а не прятаться по-страусиному — голову под крыло. Он говорит, а я только «да», «нет» и головой киваю. Потом он меня осмотрел, но ничего такого не нашел. Увел в соседнюю комнату и велел сестре кровь взять. А как услышал, что через день нам улетать, жестко так сказал: никуда ты, парень, не полетишь, пока мы не выясним все до конца. А выяснить можно точно и быстро. Надо только ему осмотреть мой предмет любви. Так и сказал: предмет любви. И еще объяснил, что пусть лучше девица не упирается, не то силком притащат. Приводом — с милицией. Законы такое предусматривают… Я сегодня и не знаю, как тебе передать, что со мной тогда делалось. Слов нет. И никогда никому не сумею пересказать весь этот ужас. Не понимаю, как я тогда не свихнулся. Еще час назад был самым счастливым человеком на свете, а теперь — хоть в петлю полезай. И может быть, полез бы. Потому что только одна эта мысль и засела в голове. А еще — хотелось напоследок в глаза ей посмотреть. Помню, она говорила, что у меня глаза — как небо. Интересно, думал, что-то она теперь скажет? Что она скажет своему единственному, своему разлюбезненькому, своему неповторимому и несравненному? Не злоба, не желание поквитаться, а дикая обида гнала меня к ней. Это была такая боль, какой я никогда в жизни не испытывал. Я даже представить себе не мог, что бывают такие мучения. Будто сквозь туман, будто сквозь какое-то душное затмение вспоминаю ее испуганные глаза, когда она услышала, зачем я пришел. Ничего не сказала, ни о чем не расспрашивала, а только смотрела на меня этими жуткими глазами. Потом надела туфли, и мы вместе пошли в поликлинику. Молчали, даже не глядели друг на друга, будто заклятые враги, просто шли рядом, а она все убыстряла шаг, будто хотела поскорей от меня отделаться… Почти бегом мы ворвались к седенькому врачу. Он ей велел остаться, а мне сказал обождать в коридоре. Можно и не говорить, что со мной делалось, пока я там ждал, что я там чувствовал и что думал. Каждый поймет, каково мне было… А когда открылась дверь и я увидел, как она выходит, то сразу понял: моя участь решена. Она мимо меня прошла как мимо пустого места, как проходят мимо старого, надоевшего всем плаката — уж до того он намозолил всем глаза, что на него и не смотрят. Она и не смотрела. Прошла гордая такая и такая красавица, какой я никогда ее раньше не видел. А страшнее всего то, что на лице у нее не заметил я ни злости, ни презрения. Одну только гордость. И врач мог бы ничего мне не говорить — и так все было ясно. А он все же взял меня за руку и ввел к себе, как маленького. Уже по одной его улыбке можно было все понять. Но он почему-то спросил, сколько мне лет, а когда услышал, грустно так покачал головой и говорит: «Никогда не думал, что в таком возрасте можно оставаться таким дураком». И еще сказал: «Скорее всего дураком и помрешь, если в такие годы ничего не понимаешь в женщинах. Чудо, а не девушка», — сказал он и на дверь мне указал… Я помчался, как сумасшедший, но догнать ее не смог. Стучался к ней, орал, звал, но она не открыла, даже не отозвалась, хотя точно знаю, что была дома. Я ведь слышал, как она ходит взад-вперед по своей тесной комнатенке. Вышли соседи и сказали, что, если не уйду, они вызовут милицию. Я бегом помчался в контору. Поверь мне: сегодня мы с тобой не сидели бы тут у костра, если бы я тогда застал этого типа. Не было его ни в конторе, ни дома. Всю ночь я караулил его возле дома, но не дождался. Убил бы, честное слово. Ну, а наутро мы улетели в тайгу. Я еще раз попытался с ней увидеться, но она опять не открыла. Сел на лестнице и прямо там накатал длиннющее письмо, сунул под дверь и ушел. Точно на собственные похороны. Уже тогда, в первый сезон охоты, я понял, что в тайгу надо идти с чистой совестью, чтобы на душе было легко и спокойно. Потом я всегда старался так делать, загодя готовился к этому и домашних своих настраивал. Но в тот раз метался, как душа неприкаянная, все у меня валилось из рук, ни в чем не было удачи. И на охоте не везло. Считал дни, не мог дождаться, когда уеду. И куда бы ни шел, что бы ни делал, всюду и всегда так и видел эти ее испуганные глаза и как она проходит гордо мимо меня, будто я пустое место… А когда вышел к условленному месту, где должны были собраться все наши, то стал считать уже не дни, а часы. Все надеялся, что настанет тот час, когда снова увижу ее, и мы объяснимся, забудем это гнусное недоразумение. Если она не простит меня, то хотя бы поймет. Может, поверит, что у меня не было намерения ее обидеть. А самолет все не летел. День прошел, и два, и три, а самолета не было. У нас вышла вся мука, потом крупа. Но мы не унывали — у нас еще была стерлядь, были глухари. Можно подумать, что это не голод, когда есть такая замечательная рыба, как стерлядь, и глухариное мясо! Но прошла неделя, и мы начали голодать — без хлеба невозможно было проглотить ни кусочка рыбы, ни мяса. Поешь — и сразу резь в животе, и с души воротит, прямо свет не мил. Никогда раньше мне не доводилось слышать, что, имея запас мяса и рыбы, можно умереть от голода. Может, оттого, что стерлядь — рыба жирная? Может, и глухариное мясо обязательно требует какой-то приправы — ложку каши или кусочек хлеба? Так или иначе, а дела наши были плохи. Поверишь или нет, а некоторые ребята уже еле ноги волочили. Целыми днями полеживали и знай слушали, как в мышцах что-то словно рвется, будто какие-то маленькие пузырьки лопаются. Я как-то не верил, думал, это им кажется, но позднее от врачей слышал, что такое бывает. Нас всего двое держалось на ногах: я да Федор, был там такой. Я и говорю ребятам: «Надо идти в поселок, покуда еще не все слегли». Не знаю, как я отважился на такое, но тоска меня одолела, и это было страшнее голода или опасностей, какие могут встретиться в пути. Федор меня поддержал, вызвался идти вместе. Вообще-то я такой компании не обрадовался — пожилой он был человек, этот Федор, и здоровья не самого крепкого. Но наши все решили: либо идете вместе, либо все остаемся тут и ждем конца. Будь что будет. А одного тебя не отпустим. Пришлось послушаться. Взяли мы на дорожку глухариного мяса, упрятали его за пазуху, чтобы не промерзло, и двинулись. У нас уговор был — идти по реке. Тут и снега меньше, потому как его сдувает, и с дороги не собьешься. Знай держись замерзшего русла реки, не сворачивай в сторону, не вздумай срезать углы — не ходи прямиком через излучину, наказывали мне ребята-сибиряки. Так мы и делали. Местами попадалась вовсе сносная дорога, где снег всего по щиколотку. Но бывало, что брели увязая по колено. А всего трудней приходилось там, где из-под льда сочилась вода, но тотчас же замерзала, и в таких местах вырастали целые ледяные горы. Перебраться через них — сущая беда. Подошвы унтов намокают, потом затягиваются тонкой ледяной корочкой — шагу ступить не можешь не поскользнувшись и не рухнув. На таких наледях самое правильное — передвигаться ползком. По крайней мере не расшибешься при падении. Так мы и поступали. Ползем себе на коленках, как богомольцы какие-нибудь или кающиеся грешники. Что-то подобное со мной и происходило. Ползу, помню, и сам себя разношу: так тебе и надо, подлец, так и надо. А Федор все чаще отставать начал, хотя шел по моему следу, прямо за мной. Приходилось останавливаться и ждать его. А ведь чуяло мое сердце, что так и будет. Вот под вечер развели мы на берегу костерок, вскипятили чаю и, обжигаясь, стали прихлебывать этот незаменимый напиток, я вдруг заметил, какие тусклые, совсем нехорошие у него глаза. Такие бывают у загнанного, затюканного животного. А он мне и говорит: «Дальше не иду. Сил нет». Пытаюсь его успокоить: вот, говорю, отдышимся, вздремнем маленько, чайку еще выпьем, и силы появятся. А как настало время трогаться в путь, Федор опять свое: «Не пойду, силы кончились». Сказал так и заплакал. Слезы льются по небритым щекам, а ему и не стыдно, может, даже не заметил, что плачет. Плакать плачет, а мне велит: «Не мешкай, брат, уходи». Всеми святыми заклинает оставить его и уходить, иначе всем конец — и нам тут, и нашим парням — там, в тайге. Понял я, что правильно рассудил мой друг, а бросить его не могу. А Федор не унимается. Опять свое твердит, долбит, как дятел по деревяшке, — уходи да уходи. Натаскал я ему валежника, кое-какой шалаш соорудил, оставил часть своей глухарятины, разделил чай, сахар, а когда обнялись мы на прощанье, то и я уронил слезу. Плачу навзрыд, как дети малые плачут. Потом ушел не оглядываясь, ни разу не обернулся. Шел из последних сил. На отдых не останавливался, иной раз проглатывал кусочек сахару или откусывал от мерзлой дичи. Только, бывало, ежели поскользнусь да упаду, тогда и посижу маленько, а то и полежу на снегу. И так бывало мне хорошо, так сладко, как на самой мягкой перине. Но голова еще работала. Я вставал и шел дальше. И в темноте шел, боялся останавливаться на ночлег, боялся, что лягу и больше не встану. Иногда только совсем ненадолго делал привал, чтобы чаю напиться. Но и то старался не рассиживаться, а больше стоя пил… А потом начались галлюцинации. То людские голоса слышатся, то вроде самолет пролетает, то будто музыка откуда-то доносится, И сегодня не скажу тебе, что было на самом деле, что померещилось. Все перемешалось, я и сам не знаю, как добрался до складов экспедиции, где зимовали сторожа. Это они потом рассказывали: слышат, кто-то возится в поле, прямо за дверью, снег хрустит. Еще подумали — уж не медведь ли шатун, а как открыли, так и увидели, что это я. На снегу лежал. Без сознания. Ну, растирали, спиртом отпаивали, закутали, чтобы отогрелся. Полсуток проспал как убитый. Проснулся от голосов. Громко кто-то разговаривал. Оказалось, дед Каплин ехал на оленях, гнал через реку и увидал следы. Старому эвенку эти следы все рассказали. По следам он прочитал, что шли двое. Совсем усталые. Пешком. Без упряжки. Даже без лыж. Шли да падали. Кто же так ходит в тайге? Только застигнутый бедой человек. Он повернул свою упряжку по нашему следу. Подобрал Федора, уложил на нарты, а теперь вот и меня в сторожке настиг. Он же нас на своих оленях и до поселка довез. Прямиком в лесхоз доставил. А там я узнал, что самолета за нами никто не посылал и посылать не собирается — заявки нет. Как так нет? Куда же она девалась? Наши об этом сто раз говорили в тайге. Прямо перед вылетом, как прощались с тем самым типом, что меня к врачу отправил, он и обещал… И уговор был — такого-то числа, в такое-то время… Они там с ним разговоры вели, а я тем временем его возле дома караулил! Правда, письменной заявки никто из наших не подавал, но на словах был уговор, тогда-то и тогда-то, в таком-то месте. Вы являетесь, а самолет уже там! Как же… Небось при прощанье налакался, гад, до потери сознания, все и вылетело из головы. Выходит, тип этот пропил наши жизни. За такое дело просто убить можно. Скажешь, нет? Его угощают, с ним договариваются, а он какую свинью всем… Не знаю, как бы все закончилось, но меня в тот же день уложили в больницу. Говорят, редкостное какое-то воспаление легких подхватил. Вот и вся тебе история. А чтобы ты понял, что к чему, остается только добавить, что тип этот самый был не кто иной, как наш Сидорыч. Иннокентий Сидорыч Крутых. И еще знай, что за эти месяцы, пока мы вкалывали в тайге, он, гад, женился. На той самой девушке, от которой я был без ума. Галиной ее звать.