Страница 109 из 123
Животный страх охватил его, как и час назад, когда он сидел у себя на дворе на выщербленной колоде.
— Пожалейте ее, — заговорил он. — Ведь видите, что с ней творится. Теперь не время об этом говорить…
— А тебе, заступник, советую меньше стараться. Если не можешь иначе, тогда заткни уши, завяжи глаза и чтоб ничего не видел и не слышал. А если видел — забудь. И чтоб больше не бегал к телефону. Понял?
Он молчал, словно провинившийся ребенок.
Шиповник подошел к ведру, звякнул кружкой, затем громко большими глотками пил воду. Причмокнул губами и сказал:
— Думаю, что вы оба все поняли и хорошенько запомнили. Больше мы повторять не будем. Не послушаетесь…
Он не докончил свою мысль, потому что на дворе раздался шум: кто-то мычал, без слов гудел, будто там объяснялись меж собой немые.
Шиповник торопливо схватил автомат, прижался к дверному косяку, направив дуло прямо на дверь, а им взмахом руки приказал лечь на пол. Агне не торопилась. Поднялась с табуретки и, отойдя в угол, села. Он тоже встал, но не успел шагнуть, как дверь распахнулась и на пороге появилась Мария. Клевер держал ее за талию, почти нес, а ладонью другой руки зажимал рот. Из-за широкой ладони виднелись только наполненные страхом глаза Марии и лоб. Она барахталась, что-то мычала, но ничего нельзя было разобрать.
— Вот, еще одна, — сказал Клевер, отпуская ее.
— Я тебе не девка, чтоб меня лапал, — выпалила Мария, поправляя растрепанные волосы. Накинув на плечи ватник, но не застегнув пуговицы, она стояла злая, размахивала руками, а под рубашкой колыхались ее голые груди. — Имеешь свою бабу, ее и лапай, а здесь не распускай руки!
— Да моя далеко, — усмехнулся Клевер.
— Не умрешь! Целыми днями шляешься, как жеребец, — можешь и домой сбегать, — все кипятилась Мария.
Шиповник откашлялся, словно поперхнувшись. «Конечно, неприятно ему. И за эту его готовность защищаться, и за выставленный автомат, и за ухмыляющуюся рожу Клевера. Досадно ему, что весь серьезный разговор собаке под хвост, из всей этой серьезности вот какая комедия получилась», — подумал Винцас.
И не ошибся, потому что Шиповник и впрямь разозлился.
— Кончайте свои театры, — сказал он и, когда установилась тишина, добавил: — Думаю, что вы все поняли и не заставите нас принять более строгие меры.
Конечно, это говорилось ему и Агне.
— Нам пора, — сказал Шиповник и уже с порога бросил: — С богом.
Когда дверь избы захлопнулась, когда во дворе отгрохотали удаляющиеся шаги, Мария посмотрела на Винцаса, потом на Агне и спросила:
— Что вы тут делаете?
Никто не ответил, и тогда она снова спросила:
— Чего они хотели?
Но и теперь никто не ответил. Тогда Мария обратилась к Винцасу:
— Я со стенами разговариваю? Спрашиваю, что здесь было?
— Оставь меня в покое, — сказал он и вышел в дверь, унося только ему одному известную тревогу и заботу.
Когда закрылась дверь, она с облегчением вздохнула: славу богу, ушли. Оба ушли. Если б не Мария — неизвестно, чем бы все кончилось. Оставшись один, он, конечно, так просто не ушел бы. Даже и выгнать не удалось бы, хоть ты что… Очень вовремя появилась Мария. Даже не ведает, как она помогла. Что, если б не она? Лучше не думать об этом…
— Боже, что со мной творится? — Она разговаривала с собой, напрасно пытаясь избавиться от бесстыдных мыслей, преследующих ее на каждом шагу, даже во сне. Каждую ночь те же кошмары. Каждую ночь все одно и то же: обхватив сильными руками, он несет ее по заросшей вереском поляне, она чувствует на своих щеках его прерывистое горячее дыхание, видит затуманенные его глаза, чувствует сильные, шершавые ладони, которые гладят, ласкают ее тело, слышит, как он, задыхаясь, раскрытым ртом ловит густой воздух весеннего леса, а потом на нее накатывает сладкое изнеможение, темнеет сознание, захватывает дух, и она просыпается, все еще чувствуя жесткие ладони на своей груди. Просыпается и плачет. Слезы сами катятся. Слезы боли и стыда. И так почти каждую ночь с того злополучного дня, когда он нес ее в объятиях по вереску… В первые дни все видела как в тумане, в какой-то дымке, а потом ежедневно, словно из забытья, выплывали все новые видения того дня, пополняясь множеством новых деталей и ощущений, одно другого острее, обжигающим чувством стыда… Садилась в кровати и в слезах молилась. Искренне и горячо умоляла всевышнего простить не только за совершенный великий грех, но и за свои бесстыдные сны… А потом долго не могла заснуть, старалась думать о Стасисе, сотни раз клялась, что правда не она виновата в том великом грехе. Но и самые горячие молитвы не помогали: почти каждую ночь все повторялось, и чем дальше, тем ярче становились сны, будто и не сны вовсе.
— Боже милосердный, что же дальше? — спросила она, будто в избе был кто-то еще, кто мог бы ответить ей на этот вопрос.
Подойдя к ведру, зачерпнула кружку воды, и перед глазами мелькнуло бледное лицо Винцаса, крупная его ладонь, держащая поданную Шиповником кружку: почему он так побледнел и обессиленно опустился на табурет, вроде бы ноги у него подкосились?
Воды в ведре было немного, и она сначала отлила часть в кастрюлю, а остальную выплеснула в таз. Помыться хватит. Картошку сварить тоже хватит. Лишь бы не идти к колодцу, лишь бы не встречаться там, на дворе, с глазу на глаз… Давно так близко не видела его, как этой ночью. И хотя сидела за другим концом стола, хотя в избе еще был человек — все равно перехватывало дыхание. И дрожи не могла унять. Казалось, что и они насквозь видят, что с ней творится. «Всю бахрому на шали оборвала», — со стыдом и досадой подумала она.
Холодная вода немного освежила и как бы отрезвила.
Вытащила из-под лавки корзину с картошкой и долго смотрела на тонкие белесые ростки, будто никогда прежде не видела проросшей картошки.
Все могло сложиться иначе. Все могло быть совсем иначе. Если бы человек знал, что тебя ждет через день-другой, если бы заранее знал… «И почему я в ту последнюю ночь уступила, послушалась его?»
Они легли рано. «Вместе с курами», — посмеялся Стасис. На дворе на самом деле еще держались остатки дня — серый полумрак. А верхушки растущих на той стороне Версме деревьев еще алели в последних лучах ушедшего за горизонт солнца. Вечер выдался на редкость тихий, безветренный, словно предвещая на ночь бурю. Он обнял ее голову, положил себе на грудь и, глядя в окно на верхушки деревьев, сказал: «Ты даже не представляешь, как я тебя люблю… Не знаю, как жил бы, что делал, если б у меня не было тебя…» Она раздвинула вырез рубашки и поцеловала его в грудь. Никогда он ничего подобного не говорил. Не любил говорить об этом, а если она сама спрашивала — всегда отвечал теми же словами: «Ведь ты знаешь. Зачем говорить?» — «Мне надо, — говорила она. — Когда я слышу эти слова из твоих уст, кажется, пью чудодейственный напиток, который и освежает, и согревает, и немного опьяняет…» Поэтому ей и показалось странным, что он сам завел речь об этом. Не только странно, но даже как-то неуютно стало после его слов, тревожно, и она спросила: «Почему ты сегодня говоришь об этом?» Он потеребил, погладил ее волосы и вздохнул: «Хочу, чтобы ты знала». Но его слова не рассеяли тревогу. Наоборот. С обеда и весь вечер он был сам не свой, не мог усидеть на месте, она часто ловила грустный и задумчивый взгляд, когда он смотрел на нее, стирающую белье. Потом сам предложил помочь, чего никогда раньше не делал, объясняя, что женские дела надо оставлять женщине и не допускать ее к мужским. Сам выжал простыни, пододеяльники, а она радовалась и одновременно опасалась, как бы не порвал белье… Она кончиками пальцев погладила его волосатую грудь и спросила: «Ты что-то скрываешь от меня?» — «Что я мог бы скрывать?» — в свою очередь спросил он, но вопрос прозвучал неуверенно. «Не убеждает», — сказала она. А что ответил он? Что-то он говорил, но… Нет, ничего не говорил. Только сильнее обнял ее и поцеловал куда-то в затылок. А сказала она сама: «Ты не хочешь поделиться со мной…» Он долго молчал. Очень-очень долго молчал, а она думала — трудно ему решиться. Потом он сказал: «Это длинный разговор, Агне. Когда-нибудь мы поговорим…» — «Когда это будет?» Он опять помолчал, заставляя ее нервничать и воображать всякие несуразицы. «Завтра я тебе все расскажу, — наконец сказал он и добавил: — А теперь спи и ни о чем больше не спрашивай». Она не спрашивала, но и не спала. А если бы знала, что это последняя их ночь, что «завтра» уже не будет, и никогда ничего больше не будет, что на другой день он уйдет, унося свою тайну, свои невысказанные слова, и больше уже не вернется…