Школа на горке

— Валентина! Я в школу иду! Мне вчера портфель купили!

Валентина наконец проснулась, высунула в форточку взлохмаченную голову:

— Подумаешь, в школу он идет! Теперь все учатся, чего орать на весь двор? Людям спать мешаешь!

Лохматая голова быстро втянулась в форточку.

Но никакое ворчание Валентины не могло сегодня испортить настроение Юрке, ученику первого класса, владельцу нового портфеля. Он попрыгал по скамейке, спугнул тощую серую кошку, которая где-то шаталась всю ночь, а теперь пыталась пристроиться на теплой скамейке. Но от Юриного топанья и крика, от его суматошного поведения кошке стало плохо на скамейке, и она метнулась через узкий двор, впрыгнула в форточку Валентины.

Солнце поднялось из-за церкви, засияли звезды на голубых куполах. Солнце пригрело крышу новой школы, которую построили на горке рядом с церковью, как будто специально к тому самому сентябрю, в который Юре надо было идти учиться. А до этого все ребята со двора — и Славик, и Рита-Маргарита, и Перс, — все ходили в маленькую старую школу, которая стояла тоже на горке с давних времен. Маленькую сломали, а на ее месте выстроили четырехэтажную.

Юра оглядел двор. Было очень рано и потому совсем пусто. Раньше Юра выбегал во двор, когда там были все или хотя бы кто-нибудь один — Славик, это, конечно, самое замечательное. Можно было со Славиком сыграть в фантики, в ножички на куче песка или просто потолковать. Ну, а если не было Славика, то можно было побороться с Персом, побегать в салки с Валентиной, Ритой-Маргаритой, Санчо и Светкой. Конечно, девчонки — это совсем не то, но в их дворе были неплохие девчонки — не плаксы, не сплетницы и не ябеды. А Валентина к тому же жила своим умом чуть не с шести лет, потому ее все уважают, даже взрослые.

Но сейчас во дворе никого не было — ни взрослых, ни ребят.

И Юра оглядел двор в последний раз и пошел домой умываться, потому что знал, что неумытые люди в школу не ходят.

— Это же надо додуматься — раскричаться в такую рань! — сказала своей внучке Валентине бабка Михална и закрыла форточку, чтобы кошка опять не убежала на улицу. — Еще и кошку пугает, помешала ему кошка. Сразу видно — хулиган.

— Нет, бабушка, он не хулиган, — сказала Валентина, заплетая косичку, — он просто разошелся. Это Юрка.

Юрка слышал этот разговор. Он как раз проходил мимо их окна и видел Валентину, которая заплетала косу и смотрелась в стекло вместо зеркала. Юра скорчил ей рожу — растянул рот пальцами так сильно, что даже уши зашевелились, а язык высунул, чтобы страшнее получилось. Валентина тоже показала ему язык и отвернулась от окна. Бабка Михална постучала сухим кулачком по раме и крикнула:

— Хулиган глупый!

Юра прошел мимо. Мало ли, что скажет бабка Михална, совершенно неавторитетная старуха, которая уже все забывает и путает. Потому ее внучка Валентина и живет своим умом. Валентина однажды так и сказала Юре:

«Я с шести лет живу своим умом. А для этого ума нужно очень даже много».

...Утро пришло в их двор яркое и прозрачное, клен светился всеми своими листьями. Этот желтый свет окрашивал в желтое стену сарая, облупившийся забор, окно бабки Михалны.

До войны было еще целых десять лет.

*  *  *

Борис еще не вошел в свой класс, а узнал так много, что еле помещалось в голове.

Они шли с Муравьевым по лестнице, впереди них красивая учительница Галина Николаевна вела первый «А».

— Муравьев, — сказала Галина Николаевна таким же голосом, каким говорила директор Регина Геннадьевна, — опять! Борис! Сейчас же иди с нами, нечего отрываться от своего класса.

— Я не отрываюсь.

— Прекрати пререкания. Дурные примеры заразительны.

Борис не хотел сердить Галину Николаевну и решил догнать свой первый «А», но в это время в коридоре появилась еще одна учительница. Издали она показалась Борису совсем старой — седина какого-то лунного цвета, медленная походка. А подошла ближе — совсем молодые светлые глаза, синие и веселые.

Муравьев вдруг стал робким и сказал тихо:

— Здравствуйте, Варвара Герасимовна.

— Мы уже виделись, — ответила она — разве ты забыл?

— Помню, — тихо сказал Муравьев.

Муравьев не боится даже Хлямина, а тут оробел.

— Злая? —спросил Борис.

— Кто? Варвара Герасимовна? Да ты что? Просто я утром сказал про пулеметную ленту, а она не верит. Но тут я сам виноват.

Борис ничего не понимал, а до этого все казалось таким понятным — школа, учительница, новый друг Муравьев.

— Какая пулеметная лента?

— Ну, это долго рассказывать.

У Бориса слегка зазвенело в голове. В его жизнь входила какая-то тайна.

— Расскажи, а?

Муравьев молча вздохнул.

— Если рассказывать, надо много рассказывать. А так нечего и рассказывать. Понял ?

— Понял, — выдохнул Борис, хотя, конечно, ничего не понял.

— Борис! Долго нам тебя ждать? — позвала Галина Николаевна.

— Беги, — подтолкнул его Муравьев, — увидимся. Пока.

*  *  *

В то самое утро, когда Юра выбежал из дому и помчался к школе на горке, девочка Валентина надела новое синее платье из блестящего материала под названием «сатин». Она положила в карман глаженый носовой платок, почистила желтым гуталином ботинки, стараясь закрасить побелевшие носы. Теперь все было в порядке. Валентина прокричала в ухо бабке Михалне:

— В школу пошла! Бабушка!

Бабка Михална была глуховата, но хотела все знать.

— Зачем так рано? Еще только шесть утра! — закричала бабка тоже громко; ей, как многим глухим, не было понятно, нормальным голосом она говорит или нет. Иногда ей казалось, что она говорит тихо, а ее было слышно даже во дворе. — Зачем в шесть утра в школу идти?

— А так! — ответила Валентина. — Мне спать давно не хочется. Я всегда буду рано в школу ходить и на одни «отлично» учиться буду.

Эти слова Валентина сказала негромко, не для бабки, а для себя она их говорила. Но бабка вдруг ответила:

— Хвастаешь.

Никак не поймешь эту бабку: то почти совсем не слышит, а вдруг ухватит то, что совсем тихо скажешь.

— Я хвастунов не уважаю, Валентина, — продолжает бабка Михална. — Твой отец хвастун, а ты в него не будь. Хотя он мне сын, человек он пустой, как сорный бурьян.

Валентина ничего не отвечает. А что она может сказать? Она отца плохо помнит, отец давно не живет дома, с тех пор, как мама умерла.

Маму Валентина совсем не помнит, маленькая была. Помнит только, как везли на черной повозке длинный ящик — гроб.

И черные лошади шли впереди, а глаза лошадям зачем-то прикрывали черные кружочки, а над головами лошадей развевались черные султаны из шелковых ниток.

А отца немного помнит. Помнит, как через несколько дней после смерти мамы он пришел домой и прямо с порога сказал:

— Уезжаю. Не обижайся, мать, я человек искусства, меня зовут дороги. Жена меня удерживала, а теперь что ж...

Отец не договорил, но Валентина, которой еще не исполнилось шести лет, поняла основное: отец уезжает от них, а она остается с бабкой Михалной. Бабка заплакала, а Валентина сказала:

— Не плачь, бабушка, проживем с тобой.

— Много ты понимаешь! — приговаривала бабка, а сама всхлипывала. — Как же нам жить без всех?

Отец достал из шкафа футляр с баяном, перекинул через плечо ремень. Раньше отец играл на баяне в кино перед сеансами.

Ребята во дворе гордились:

— У Валентины отец — артист.

Теперь отец устроился в разъездной цирк.

— Буду аккомпанировать танцующим собачкам, исполнять вальс канатоходцам. Вам буду помогать материально.

И шагнул к двери.

С тех пор бабка и Валентина живут вдвоем. У бабки плохая память, она все забывает и теряет. То ключи забудет, сидит перед запертой дверью на скамейке, ждет, когда Валентина из детского сада придет и отопрет дверь. То деньги у бабки вытащат из кармана, а она только руками разводит — надо же, какие люди нечестные, плохие. Однажды бабка шла по двору и несла бутылку с подсолнечным маслом. Вдруг споткнулась, выпустила бутылку из рук. Звон разбитого стекла, масло потекло по асфальту, бабка заплакала. Валентина выбежала из дома, взяла бабку за руку: