Страница 48 из 122
— Я по настроению этой женщины понял, что они оказались в такой трудной ситуации, что хотят удрать из Израиля куда угодно, лишь бы выбраться из этой клетки. Они хотели проситься в Советский Союз. Нам, — он подчеркнул это слово интонацией, — это ни к чему, сами понимаете.
— Вы, безусловно, правы, господин Кацас, — вставил третий участник этой встречи при закрытых дверях — В. Н. Вишневский.
В Акко Кацас убеждал Евгению: «Тем, кто бежит из Израиля, легче всего устроиться в ФРГ. Немцы чувствуют вину перед евреями. Теперь, после войны, стараются загладить ее». Согласовав задуманную акцию с «Толстовским фондом», он отправил Евгении письмо из Мюнхена, куда переселился сам, подтверждая, что в принципе в ФРГ устроиться на работу можно. Но когда доверчивая женщина позвонила ему с мюнхенского аэродрома, Кацас наотрез отказал ей в помощи, сославшись на занятость. Обращайтесь в «Толстовский фонд», закончил он беседу по телефону и продиктовал адрес этого учреждения: Тирштрасее, 11–17. Сам же постарался упредить визит Евгении Шмидт, оказавшись самым ранним гостем Самсоновой. Он знал, что «Толстовский фонд» связан с Центральным разведывательным управлением США и любая помощь этой организации может поднять его акции.
— Давно ли я знаю Шмидтов? — он задумался на секунду и, театрально расставив холеные руки, не моргнув глазом, выпалил лживую тираду: — Мы частенько встречались еще в Советском Союзе… Нам казалось подозрительным, что Евгения слишком много училась: два вуза! Согласитесь, школы и вузы бывают обыкновенные, а бывают и специального назначения. Утверждать, конечно, трудно, но полагаю, что именно это для наших американских коллег и может стать теперь предметом изучения и вывода о возможном использовании Евгении в наших общих целях. Я не исключаю ее вербовки…
— Виктор Николаевич, а что вы думаете по поводу предмета нашего собеседования? — Самсонова изобразила на морщинистом лице подобие кислой улыбки, делая акцент на местоимении «вы».
Сухопарый, аскетического склада Вишневский подобострастно привстал с кончика стула и отвесил нечто вроде мини–поклона.
— Видит бог, мне доподлинно известно, что и сам Шмидт — лицо незаурядное. Я, с вашего позволения, навел кое–какие справки. В 1929 году он служил еще у Блюхера на КВЖД. Хорошо знал Сергея Эйзенштейна. С первого до последнего дня войны находился на фронте. Был командиром взвода саперов. Попадал в довольно крутые переделки. Это о них говорят, что сапер ошибается лишь раз в жизни. Но ему повезло: он не только остался в живых, но и дослужился до художника армии и фронта. Ну, а теперь — теперь надо его прощупать… А ежели бывший сапер проявит вместо благодарности строптивость, тогда…
— Что вы имеете в виду, господин Вишневский? — с едва уловимым раздражением спросила Самсонова, Она не терпела недомолвок.
— Пока ничего конкретно сказать не могу. Но хотел бы предупредить: один из плакатов Шмидта мне, простите за откровенность, не по душе.
— Что это за работа? — живо поинтересовался Кацас.
— Он назывался «Добьем гадину». Изображал Гитлера, прижатого к земле штыками. Я лично видел сии плакаты на дорогах, по которым проходила Советская Армия. Как вы догадываетесь, мне, человеку, сражавшемуся в армии вермахта, означенная картина мало импонировала в те дни и не вызывает никакого восхищения теперь… — Он многозначительно поднял палец и замолчал.
А Самсонова подумала: если она имела весьма относительное представление о биографических данных Исаака Шмидта, то по части былой и настоящей жизни своего друга Виктора Николаевича Вишневского — Он же Иван Лапонов — у нее неясностей почти не было. Сейчас он занимал скромное место в библиотеке «Толстовского фонда» и по совместительству состоял старостой в русской церкви на Сальваторплаце. А было время, когда Иван Лапонов служил у гитлеровцев полицаем в оккупированной деревне Гремячье. За особые «заслуги» ему пожаловали офицерское звание и выдали униформу войск СС. Весной 1943 года Лапонов принимал участие в расстреле советских людей в поселке Навля на Брянщине.
— Евгения мне рассказывала, — промолвил Кацас, — что Шмидт — член Союза журналистов СССР, что у него значительные связи не только в этом союзе. Он работал на многих международных фестивалях, проходивших в Москве, делая портретные зарисовки крупнейших деятелей культуры разных стран. У него сохранились благодарности и восторженные отзывы о его работах от Феллини, Висконти, Марселя Марсо, Херлуфа Бидструпа, Анны Маньяни, супругов Торндайк, Радж Капура, Софи Лорен, Эрвина Гешонека, всех не перечислишь!
— Так вы говорите, что Евгения уже в Мюнхене? — спросила Самсонова. — Хорошо. Я думаю, что для начала мы ее поселим у Галины Николаевны Кузнецовой. А там видно будет. Что–нибудь придумаем. Если, конечно, они оправдают наши надежды…
— Разумеется, — поддакнул церковный староста.
Кацас молчал.
— А что известно о родственниках Шмидта?
— Вот, извольте, — староста положил перед Самсоновой бисерным почерком исписанный лист бумаги.
— Могли бы не создавать ребусы из своих сочинений. Я и в очках здесь мало что разберу…
— Разрешите прочесть?
— Да нет уж, не стоит тревожиться. Можно сказать, привыкла. Сколько докладных–то за свой век состряпали? Поди, на каждого эмигранта… Мы с вами давно связаны одной веревочкой. Не так ли? — И Самсонова углубилась в разгадывание очередного ребуса: «В самой что ни на есть пролетарской семье отца Шмидта было шестеро братьев. Участник войны. Атеист. После войны остались в живых трое братьев, в том числе Исаак Шмидт. Младший брат Исаака — Яков партизанил в отряде Соболевского, под Могилевом. Был схвачен немцами и погиб. О нем есть статья в «Могилевской правде» № 86 за 1960 год. Пишут, что Яков «погиб геройски». Отец и мать Шмидта были убиты в первые дни войны в Белоруссии… Жена — русская, Эра Петровна. Выехали в Израиль в ноябре 1972 года. Повод — желание навестить дальнюю и единственную родственницу Шмидта — Гафни Заагаву».
— Так, понятно. Почти все понятно. — Самсонова приподнялась. — Спасибо, господа! Подождем Евгению Шмидт. Надеюсь, что она или уточнит то, о чем мы можем лишь догадываться, или опровергнет наши предварительные выводы. Будем ждать…
Как–то под вечер в начале 1972 года в дверь московской квартиры Шмидта робко постучали. На пороге стоял немолодой незнакомый человек.
— Простите, это квартира художника Исаака Шмидта? Разрешите представиться — Бортновский Юрий Самойлович. По квартирным делам, — он нервно улыбнулся.
— Что ж, входите. Вы можете предложить что–нибудь интересное в плане обмена?
— Да, прочел объявление и решил, как говорится, забежать на огонек…
Гость обвел комнату внимательным взглядом, словно оценивая и взвешивая все «за» и «против».
— Желающих разменяться в наши дни не убавляется. Ох и непоседлив же стал народ! С вами будет проще, квартира в центре Москвы!
— Специалистам виднее, — буркнул хозяин дома.
— Как бы это половчее вам сказать? Я, конечно, маклер, в квартирных делах кое–что смыслю. Но, если угодно, могу предложить и более интересный вариант обмена, чем тот, о котором вы думаете и о которых сообщается в официальных бюллетенях.
— Нет уж, избавьте! — Шмидт протестующе поднял обе руки. — Мы жульничества и махинаций не хотим. И скажу вам по совести — просто боимся. Женечка, будь добра, проводи гостя. Будем меняться через государственное бюро.
— Зачем же так поспешно?! — Бортновский криво ухмыльнулся. — Я вас ничем не оскорбил, худого или конкретного ничего не предложил. Стоит ли выпроваживать человека, который — смею вас уверить — может еще пригодиться столь благородному семейству? — И, перейдя на полушепот, спросил: — У вас есть родственница в Израиле?
От неожиданности Исаак Шмидт онемел. Но тут же собрался и твердо, своим обычным ровным голосом произнес:
— Да, есть. Я лишь знаю, что ее зовут Заагава. Больше ничегошеньки…
— Вы хотели бы навестить ее? — продолжал шептать незнакомец.