Алхимики

Но Стеф тронул его за плечо и шепнул:

— Один молодчик возле кустов не сводит с вас взгляда.

Пикардиец повернул голову, но на том месте уже никого не было.

— Ты успел его рассмотреть? — спросил Ренье антверпенца.

— Он держался в тени, вдобавок на нем была темная одежда. Он закрывал лицо шляпой, но из-под нее его глаза сверкали, как у скряги при виде кредитора. От злости у него аж губы тряслись, и он все время облизывал их своим змеиным языком.

«Вот и ржавчина», — подумал Ренье, а вслух сказал:

— Его злость — наша удача. Щука проглотила наживку — подождем, покуда крючок поглубже вопьется ей в жабры.

— Долго ли придется ждать? — спросил Стеф.

— Уже не долго, — ответил пикардиец. — А пока ешь, пей, но будь настороже и смотри в оба.

И суфлер последовал его совету.

А Ренье глядел, как придворные дамы танцуют с кавалерами на освещенной факелами лужайке, но о Бриме не Меген более не думал.

Ночь он провел в саду; еще до рассвета утренний холод заставил его подняться на ноги. Под соседним кустом храпел Стефан. Во сне мошенник крепко обнимал короб, главное свое богатство; деревянная крышка потемнела от ночной влаги, и звезда на ней совсем поблекла.

Между тем серая мгла, окутавшая сад, становилась все прозрачней. Сквозь нее проступили очертания фонтана в виде большой вазы, ровные ряды деревянных шпалер, разделенных мощеными дорожками, а за ними — тяжеловесные колонны аркады вдоль главного здания. Солнце позолотило его крышу и окна верхнего этажа, но внизу было еще довольно сумрачно и свежо, и туман стлался по траве. Тихо журчала вода, стекая из вазы в шестиугольный бассейн; подпорки и розовые кусты серебрились от утренней росы.

Ренье провел ладонью по плотным темным листьям, собрал капли в горсть и с наслаждением растер лицо мокрыми руками. От свежести у него защипало в носу. Он громко, со вкусом чихнул, потом еще раз, и раскатистый звук прокатился по саду, нарушив сонное оцепенение. А пикардиец, развеселившись, трубно высморкался в ладонь и вытер ее о траву.

Вдруг за спиной у него раздался свистящий шепот:

— Майская роса превосходит всякую влагу благодаря своей особой чистоте. Ее рекомендуют собирать с большой тщательностью, ибо она обладает чудесными очищающими свойствами.

Ренье хотел повернуть голову, но услышал:

— Не оборачивайся. Какого цвета была одежда на короле? — И ответил:

— Король был одет в плащ черного бархата поверх белоснежного камзола, под которым имелась рубашка, красная, как кровь.

— Сатурн господствует над ним…

— Но Юпитер отрешает от господства, — подхватил пикардиец.

— О чем вздыхает Луна…

— То же делает и Венера.

— Марс создаст железный век…

— Но появится Солнце и возродит все.

Шепот стих. Молчание длилось так долго, что Ренье засомневался — не ушел ли вопрошающий так же незаметно, как и возник? Но тот сказал:

— Сегодня вечером будь у дворцовой капеллы. Некто пожелает дать тебе благословение. Делай все, что он скажет.

Пикардиец обернулся, но наткнулся на решетку, увитую гибкими стеблями роз. За ней мелькнула серая фигура, спешащая к аркаде, но когда Ренье второпях выскочил на дорожку, его таинственный собеседник уже скрылся.

XXIII

Днем пикардиец отправился на постоялый двор, где накануне оставил Виллема Руфуса. Но он не нашел там ни старого философа, ни его ученика. Хозяин рассказал, что под вечер старику стало совсем уж плохо, и, не желая, чтобы под его крышей случился покойник, он сам отвез постояльца в городскую больницу, где сестры-бегинки сумели бы лучше о нем позаботиться. Пройдоха побожился, что, несмотря на тряскую езду, старик еще дышал, когда его сгружали с телеги; стало быть, он крепче, чем кажется — может и не умрет вовсе.

— Почему мэтр остался один? — спросил Ренье, нахмурившись. — Куда подевался второй, молодой?

— Не было никого, клянусь святым Румбо! — Хозяин перекрестился и покачал плешивой головой. — Вот мне и подумалось, что грешно бросить человека подыхать одного, точно бродящую собаку.

— И никто не появлялся? Не спрашивал о нем?

— Тот молодчик, о ком вы говорите, вернулся утром, но как услышал про старика, сразу ушел. Ваша милость найдет его в больнице, а если нет, то уж и не знаю, куда он направился.

Ренье поблагодарил хозяина и направился к большому мехеленскому бегинажу — городская больница находилась там. Огражденный высокой кирпичной стеной, бегинаж жил своей размеренной жизнью. Его ворота открывались на рассвете и закрывались с закатом; но в больницу был отдельный вход, и седой привратник подтвердил, что накануне здесь оставили умирающего старика.

— Поищите-ка в общем зале, — посоветовал он пикардийцу. — Бродяг и нищих относят туда. Почтенным бюргерам и добрым горожанам у нас отведены другие места.

Ренье вошел в зал и остановился. На миг у него перехватило дыхание. Несмотря на открытые настежь окна, здесь было невыносимо душно и смрадно: вонь немытых тел, крови, гноя и испражнений смешивалась с запахом сусла и хмеля, долетавшего от находившейся рядом пивоварни. Большой зал был длинным и узким, а его потолок напоминал крышку гроба. Вдоль стен на старых соломенных тюфяках лежало человек тридцать: одни громко стонали и метались, другие же были тихи и неподвижны. Справа от Ренье худой, как скелет, подросток бредил, глядя в одну точку блестящими воспаленными глазами; тут же лежал мертвец, чей нос обгладывала крыса. У входа стояли медные тазы с кровяными разводами на дне; чуть дальше на длинном столе были кучей свалены хирургические инструменты. Четыре бегинки в грубых суконных платьях и коричневых монашеских покрывалах убирали за больными и обтирали горячечных водой с уксусом. Жирные черные мухи проносились над ними с басовитым гудением.

За время паломничества пикардиец повидал довольно больниц и странноприимных домов — их вонь и грязь вскоре переставали бросаться в глаза. Но мысль о том, что почтенный философ лежит на завшивленном тюфяке среди увечных, слабогрудых, расслабленных, холерных и чесоточных; что самые паршивые и гнусные человеческие отбросы окружают его своими миазмами, и мухи, только что ползавшие по струпьям золотушного бродяги, садятся ему на лицо — о, мысль эта была невыносима! От нее Ренье становилось гадко до тошноты, и в глазах у него темнело от гнева.

Он увидел Андреаса и подошел к нему. Тот стоял на коленях возле учителя. Голова Виллема Руфуса была запрокинута, и приоткрытые губы совсем посинели. Рукав нижней рубахи был распорот до плеча, и на дряблой старческой руке виднелась заляпанная кровью повязка.

— Он умер? — сквозь зубы произнес пикардиец.

— Нет, — чуть слышно ответил Андреас, — но ему дважды пускали кровь, и он впал в забытье.

Ренье обеими руками схватил приятеля за плащ и вздернул вверх, точно куклу.

— Почему ты оставил мэтра одного? — спросил он, от гнева едва выговаривая слова. — Разве я не сказал тебе возвращаться к нему и быть с ним рядом? Почему ты меня не послушал? Где, черт возьми, тебя носило?

Андреас хотел оттолкнуть его, но без успеха.

— Оставь! — крикнул он, наконец. — Тебя тоже не было рядом!

— Не я зовусь его учеником, — прорычал пикардиец. — Не я поклялся заботиться о нем, как о родном отце.

— Конечно, не ты, — сказал Андреас с горечью. — Был ли в мире человек, которого ты мог бы назвать отцом и о котором заботился бы с сыновней любовью?

— Нет, не было, — ответил Ренье. — Но не меня назовут худшим из сыновей и никудышным помощником. Мэтр Виллем сделал для тебя так много, а ты даже не смог уберечь от позора его старость! Ты лишил его честной и чистой кончины и привел умирать сюда — в выгребную яму!

— Неправда! — крикнул философ. — В этом нет моей вины!

— Но ты виноват сто крат сильнее, если позволил этому случиться!

— Замолчи… — Андреас побелел и без сил опустился на пол. Тяжело дыша, Ренье смотрел на него сверху вниз.

— Ну, довольно, — сказал он потом. — Разговорами дела не поправишь. Мэтру не место здесь, надо найти ему пристанище как можно скорее.