Алхимики

Судья спросил ее, не колдунья ли она.

— Я не колдунья, — ответила старуха. — Свидетель господь наш Иисус Христос, и пречистая дева, и святые на небесах — не колдунья и никогда не была ею. Многие меня знают и могут подтвердить, что посты я соблюдала как должно, и посещала церковь, и принимала святое причастие, и никогда не возводила хулу на Бога, и не причиняла зла людям, также как и мои господа. Клянусь в этом светлым именем Христовым.

Спрошенная, видела ли она дьявола в доме, Грит сказала:

— Ничего не видела.

Спрошенная, как умер Хендрик Зварт, служанка ответила:

— Не знаю, потому что крепко спала в ту ночь, о чем буду жалеть до конца дней… А знала бы, своими руками вырвала бы сердце злодею.

После этих слов силы оставили старуху, и она упала на пол. Но когда стражники хотели оттащить ее в сторону, Грит пришла в себя, вырвалась из их рук и крепко обняла госпожу Мину.

— Добрые господа судьи, будьте милосердны! — выкрикнула она. — Нет у меня больше никого, кроме несчастной моей Минеке. А на нее враз столько горя обрушилось, что разум не выдержал. Чего уж хуже? Господь наказывает строже всего, и если были за ней какие грехи, своими страданиями она все сполна искупила. А дьявольской метки вы на ней не найдете. Повитуха Статерс это подтвердит. Милости, милости, господа судьи! Пожалейте несчастную Мину Зварт, которая не колдунья, а бедная сумасшедшая. Мои дни сочтены; хоть я и боюсь смерти, но приму ее, коли будет на то ваша воля. А ей дайте пожить еще немножко, она никому зла не делала. Смилуйтесь, господа судьи!

Слушая ее, многие почувствовали жалость, а женщины плакали и повторяли вслед за Грит:

— Милосердия! Милосердия!

Тут со своего места поднялся Бартоломейс Имант, который до сих пор не произнес ни слова, а только слушал. Он поднял руку, и толпа притихла; потом он повернулся к судьям, и все они, кроме каноника, смущенно опустили глаза под его требовательным взором.

— Что я слышу? — негромко произнес дознаватель. — Что говорят эти люди? Они молят о снисхождении — к кому? К ведьме! К гнусному порождению тьмы и скверны, к существу, совершающему худший из всех возможных грехов, презревшему веру Христову и ее таинства, к существу мерзкому и вредоносному. Уж нет ли здесь дьявольского наваждения? Мой разум отказывается принимать такое. Когда я слышу, как взывают о милости к maleficius, у меня кровь вскипает в жилах! Ведь подобная милость была бы не чем иным, как страшным потворством нечистому, попустительством, худшим, чем отъявленная ересь. Опомнитесь! Жалость в ваших сердцах — прямая дорога в ад для вас и детей ваших; один шаг — и душа навек погублена, дьявол овладеет ею и подчинит своей воле. Кто осмелится утверждать, что не злокозненность ведьмы стала причиной слез, исторгнутых мнимым состраданием у людей, что стоят там, за дверью? Ведь не жалость им должно испытывать, а гнев и отвращение. И в ваших глазах, господа судьи, я читаю то же опасное заблуждение. Как? Вы охотно слушаете речи старухи! Меж тем следовало бы заткнуть ей рот или вовсе отрезать язык, но не допускать того, чтобы яд этих слов проникал в ваш разум и ваши сердца!

Судьи молчали, вид у них был растерянный. Но священник все же сказал:

— Обвиняемые имеют право говорить в свою защиту.

— Для них было бы лучше признаться сразу и на коленях просить прощенья у Господа, — ответил Имант.

— И все же вина этих женщин не вполне доказана, — возразил священник, — поскольку нет ни улик, ни свидетельств в том, что они исполняли колдовские ритуалы, произносили слова и угрозы, сопровождаемые порчей людей, животных или имущества.

— В таком случае обвиняемых следует добиться от них полного признания, не боясь прибегнуть к пытке, — сказал Имант.

При этих словах Грит еще крепче обняла госпожу Мину, а среди горожан поднялся ропот. Судьи начали совещаться: одни были на стороне дознавателя, другие, знавшие Хендрика Зварта и его сестру, утверждали, что показания свидетелей позволяют лишь предполагать об их виновности, но ничего не доказывают; священник же открыто заявлял, что черт может наводить порчу, не прибегая к посредничеству maleficas, и поскольку Зварты больше всех пострадали от явления злого духа, их следует считать жертвами, а не соучастниками.

Но тут опять заговорил дознаватель.

— Я вижу, что мои слова были услышаны, но не были приняты во внимание. Как и вы, господа судьи, я всем сердцем желаю, дабы установилась истина; поэтому я вынужден указать на то, что речь идет вовсе не о легком подозрении, а о вещах неоспоримых. Известно, что дом, в котором живут обвиняемые, неспроста пользуется дурной славой; нет сомнений в том, что дьявол являлся туда, а посему дом и все живущие в нем уже отмечены роковой тенью. Взгляните на этих женщин: служанка больна, уродлива, госпожа помешана. У Хендрика Зварта сожжена половина лица, словно дьявол приложил к нему руку. Напоминаю господам судьям, что есть знаки, которые ведьмы могут скрыть; здесь же истина открыта взору, как печать на телах нечестивцев. Но если этих улик и свидетельств не достаточно, чтобы доказать еретическую извращенность обвиняемых, я намерен представить суду иные доказательства давних сношений Звартов с дьяволом.

По знаку Иманта невысокий щуплый юноша в монашеской сутане положил на судейский стол несколько золотых монет, а стражники, стоящие в глубине зала, выступили вперед, ведя под руки еще одного свидетеля. Он шел, с трудом держась на ногах и низко опустив голову; одежда на нем превратилась в лохмотья, слипшиеся от грязи волосы закрывали лицо. Внезапно он оттолкнул держащие его руки, сделал шаг и выпрямился, глядя на дознавателя в упор.

Толпа слаженно выдохнула — это был Андреас.

У дверей отчаянно вскрикнула женщина, но ее голос потонул в общем гуле. Молодого школяра было не узнать; и люди возбужденно спрашивали друг друга, тот ли он красавец, что так важно выступал в зеленом с золотом пурпуэне?

Будто отвечая на вопрос, монашек выложил перед судьями упомянутое одеяние.

Грит выпустила госпожу Мину и потянула руки к школяру. Стражники оттеснили ее, но она, не замечая этого, воскликнула:

— Андрис, мой Андрис, мой красавчик! И ты здесь. Вот несчастье! Что они с тобой сделали? У тебя кровь на волосах. Они били тебя? Они не вправе этого делать, ты дворянин. Зачем ты здесь? Беги прочь, иначе они и тебя на костер потащат. Беги, беги скорее, мой Андрис!

— Знаешь ты этого человека? — спросил ее Имант.

— Как не знать, коли я нянчила его с пеленок? Это сын красавицы Гертье, которую выдали замуж за кавалера Лудо Хеверле; моим хозяевам она доводилась сестрой, а мальчик, стало быть, их родной племянник.

Тут священник поднялся со своего места и сказал:

— Я знал Лудо Хеверле, дворянина из Арсхота. Много лет назад я присутствовал на его венчании с Гертье Зварт, старшей дочерью эшевена; я видел, как крестили его сына Андреаса, который потом воспитывался в доме своего деда. Пять лет назад мальчишку отправили в Лёвен, и недавно прошел слух, что он вернулся оттуда. Покойный эшевен в разговорах о внуке часто называл его бездельником и кутилой, но все прощал ему в виду его юных лет. Школяры известны своим беспутством. Но какое отношение Андреас Хеверле имеет к делу, разбираемому ныне?

Дознаватель сделал нетерпеливый жест, как будто жалея, что его прервали, и, снова обратившись к Грит, показал ей зеленый пурпуэн:

— Эта вещь тебе знакома?

Она медлила с ответом, подслеповато щуря запавшие глаза.

— Говори, ведьма! — пронзительно вскрикнул Имант, и оконные стекла отозвались печальным звоном

— Господа судьи, не понимаю я, чего вы требуете, — угрюмо произнесла служанка. — Зачем показываете этот наряд? Кому причинил вред кусок бархата?

— Ответь на вопрос, женщина, — велел председатель. — Чья это одежда?

— Ее носил старый хозяин, покойный эшевен Питер, — ответила Грит.

Спрошенная, откуда взялись монеты, она лишь качнула головой, бормоча:

— Не мое это дело, — и больше не произнесла ни слова.