Алхимики

И весь это шум, крик, суета, показная деловитость или нарочитая праздность скрывали напряженное ожидание, которым были охвачены все горожане без остатка, от малых детей до скрюченных стариков. Только улица Суконщиков была тиха и пустынна — и люди, точно сговорившись, обходили ее стороной.

Подхваченный людской рекой Андреас, сам того не замечая, дошел до рынка. Спохватившись, он хотел повернуть к спуску, вместо этого оказался вынесенным на площадь, где его закружило, словно в водовороте. Без устали работая локтями, школяр выбрался оттуда, чуть не лишившись мантии, и замер, увидев, что стоит у дома Барбары Вальке.

Его лицо исказилось. Бывает так, что боль, почти загнанная внутрь, вдруг вырывается и от этого становится невыносимой. Борясь с ней, человек слабеет; наступает момент, когда он падает духом и перестает верить в избавление. Андреас не хотел приходить сюда; он предпочел бы очутиться за много миль от этого дома, но не мог сделать и шага, против воли глядя на окно второго этажа. Посторонний человек нашел бы, что смотреть там нечего: темные плотные занавеси даже не шелохнулись, сколько бы Андреас не ел их глазами. Но школяра будто приклеило к месту: святой Иоанн в ожидании откровения с такой же надеждой вглядывался в небо над Патмосом. Крохотная девчушка, пробегая мимо, налетела на Андреаса. Визгливый смех заставил его вздрогнуть, и ему почудилось, будто это Барбара исподволь насмехается над ним.

Школяр побрел прочь, едва переставляя ноги.

Его затянула процессия сукновалов с цеховыми знаменами и образом святого Севера на длинном шесте; наперерез им под гнусавые завывания рожков шли красильщики в белых колпаках с кистями из цветных нитей. Две ватаги сошлись лицом к лицу, захлестнув улицу в оба конца. Тут же вспыхнула ссора, послышались ругань и забористые проклятья. Не дожидаясь развязки, Андреас вырвался на свободу, чтобы тут же упереться в спины двум почтенным кумушкам, увлеченно чешущим языки.

— Видела ты его, Мехтельд Тасман? — кричала та, что постарше, тряся рогатым чепцом. — Этого господина из Брюсселя, присланного епископом? Я-то, признаться, не успела рассмотреть толком — так быстро он проскакал мимо нашего дома. Увидала только его спутников, их было двое. Один совсем молодой, тонкий, как щепка, на лошади еле держался, я думала, сейчас упадет… А другой как будто прилип к седлу, такого уж не скинешь — а волосы у него рыжие, развевались, точно пакля!

— Да будет тебе, кума Густа! — отвечала вторая, обмахиваясь косынкой. — Какие уж рыжие, когда он совсем старик и сед, как лунь! Это я тебе точно скажу, потому что видела, как они остановились у дома Якоба де Вриса. Да-да, видела всех троих, и господина дознавателя тоже. Лица его разглядеть не удалось — он все время надвигал капюшон на самый нос; но я так скажу: ростом этот господин будет повыше моего мужа, а того, знаешь, Бог не обидел.

— А наш сосед, булочник, поутру отнес им корзину свежего хлеба и, вернувшись, утверждал, что приезжий господин совсем низкого роста — три локтя, да полдюйма сверху!

— Скажите! Он его мерил, что ли, этот булочник? Говорю же, господин дознаватель ростом не менее четырех локтей! Он высокий, крепкий и собою видный…

Андреас не без труда обошел их и оказался на Речной улице, названной так потому, что она была проложена на месте старого речного русла. Здесь селились сапожники, шляпники, портные, столяры и медники. Здесь шагу нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на одну из их вывесок; никогда не затихавший ветер раскачивал их, оглашая улицу пронзительным скрипом и скрежетом, отчего в народе за ней закрепилось и другое название — Zondaarsstraat (улица Грешников).

Здесь, как и везде, было полно гуляющих. Среди них Андреас увидел своего товарища с лицом мрачным, как туча. Их взгляды встретились, и кровь бросилась в лицо школяру; потом он сделался еще бледней и, не говоря ни слова, быстро зашагал прочь.

Ренье догнал его.

— Вот и ты, брат мой, — сказал он. — Я ждал твоего возвращения.

Андреас не ответил.

— Ты, видно, чем-то опечален? Хорошо, я сам скажу: ты вернулся из Леу. О, я знал, что ты не утерпишь и помчишься за шлейфом своей Барбары, а она вновь споет тебе песенку притворства. Молчишь? Да, так и было. Прости, брат Андреас, мне не следовало направлять тебя по этой дороге!

— Она снова обманула меня, — с горечью произнес школяр.

— Ты можешь винить ее, а я сам себя обхитрил, — сказал Ренье. — Я не нашел то, что искал, зато нашел иное — но в пользу или во вред, пока нельзя сказать. Теперь же, дабы сберечь шеи, стоит уносить ноги подальше от Ланде: в городе объявился инквизитор, а добрые горожане уже заготовили хворост. Тот, на кого господин Огненная Рука укажет пальцем, вспыхнет быстрее и ярче потешной свечи!

— Она обманула меня, — повторил Андреас. Пикардиец стиснул его плечо:

— Послушай, брат мой: случилось так, что твоя тетка, испугавшись собственной тени, в сердцах помянула черта, а те, у кого языки длиннее ума, подхватили и ныне склоняют дьявола на все лады. Видал, как они бесятся? Можно подумать, сегодня в Ланде «кошачий парад», только вместо кошек с башни городского совета жаждут скинуть ведьму или колдуна. А теперь скажи, в каком месте дьявола видят чаще, чем в преисподней? Разве не в Черном доме? Кого, как не его хозяев, прежде всего будут подозревать в сношении с нечистой силой?

Андреас вскинул голову, не веря своим ушам.

— И ты смеешь утверждать подобное?.. — гневно спросил он.

— Не я, — покачал головой пикардиец, — не я, но весь город говорит. Прислушайся, все, повсюду только и твердят об этом.

— Пусть так, мне что до гнусных домыслов?!

Ренье присвистнул.

— Э, да ты не слышишь вовсе! Говорю же, слухи дошли до епископа, и он прислал дознавателя из инквизиционного трибунала, чтобы расследовать дело со всей тщательностью. А тот уже крутит носом, и его приспешники ходят вокруг Черного дома, как коты вокруг мышиной норы. Не бойся, Хендрика Зварта не тронут — за ним стеной встанет бюргерское сословие; к тому же его хорошо знают, но ты и я — чужаки здесь. Местный судья меня невзлюбил, и общинная тюрьма будет похуже крысиной норы. Нет, говорю, надо уходить, пока не поздно! У нас есть еще время — сегодня и завтра они ничего не смогут сделать; но потом объявят Tempus gratiae[23] — и тогда нам с тобой лучше быть ближе к Льежу, чем к костру или веревке.

— Складно изрекаешь, брат Ренье! — насмешливо произнес школяр. — Но я-то тебя знаю: твои глаза светятся, как у кошки, брови — толще моего пальца, руки ты прячешь… Что ты опять натворил?

Вспыхнув, пикардиец отступил на шаг и пригнул голову:

— Брат Андреас, ты не священник, чтобы принимать мою исповедь. Я сказал достаточно. Если любовь окончательно не лишила тебя разума, ты последуешь моему совету, и нынче же мы покинем Ланде. А нет — пусть Господь хранит твою глупую голову!

— Однажды ты заставил меня уйти, поманив женщиной, как приманкой! — выкрикнул школяр.

— Я лишь передал тебе ее слова.

— Слова лжи и притворства! Они смердели у тебя на языке, а я и вправду был так глуп, что не учуял обмана…

— Коли ты был обманут ею, — едва сдерживаясь, произнес Ренье, — причем здесь я?

Андреас смертельно побледнел, его глаза сверкнули. Он яростно стиснул посох, направив один концом на приятеля — рука у него дрожала.

— Поистине вы с ней стоите друг друга. Женщина трещит, как сорока; ты шипишь, как змея. У обоих не языки, а ядовитые жала. Но я не стану верить ни ей, ни тебе! Никому, никому больше не верю!

— Опомнись! — крикнул Ренье. — Как можешь ты говорить такое мне, своему брату?!

Они стояли друг против друга, задыхаясь от гнева, словно два пса, изготовившиеся к поединку — тяжеловесный мастиф против изящной легавой. Им случалось схватываться и раньше, но теперь ни один не решался поднять руку на другого; первый же удар расколол бы их дружбу, как ореховую скорлупу, и ни пикардиец, ни его товарищ не знали, что окажется под ней — твердое ядрышко или пустота. И оба оставались недвижимы, смутно ощущая, что перешагнули рубеж, за который не будет возврата.

23

Время милосердия — процедура средневековой инквизиции; период от пятнадцати до сорока дней с момента открытия процесса. Отводился для добровольного признания подсудимым своих ошибок, наказанием за которые в случае раскаяния становилась не очень суровая церковная епитимия.