Страница 7 из 99
— Добро пожаловать, Икорка, — сказал отец Фернандес с торжественностью первосвященника и продолжил словами латинской литании, которой он благословлял остальных животных.
Сестра Стефания склонилась к уху Темпл:
— Отец Фернандес должен был говорить по-английски или по-испански, но он так старомоден!.. Говорит, что древняя латынь успокаивает животных.
Темпл она тоже успокаивала. Она всегда любила длинные латинские названия лекарственных трав и медицинских препаратов. Латынь отца Фернандеса звучала в жарком воздухе полудня, точно ленивое гудение ученых пчел. Позади него циклопический глаз камеры смотрел на кошечку и людей, сгрудившихся вокруг нее.
Затем группа распалась. Мэтт вернулся к переноске, чтобы посадить в нее Икорку. Отец Фернандес со своими служками направил стопы к испанской старухе с ее петухом. Телевизионная камера двигалась за ним, как привязанная, объектив плыл над покрытым белым кружевом плечом священника.
— Нам пора возвращаться домой, Мария, — сказала Молина деловито. Она отнесла тяжелую клетку на стол общества защиты животных, вручила одного из котят дочери, а сама взяла второго.
Полосатики. Кто бы мог подумать, что Молина остановит свой выбор на животных, повторяющих окраской одежду заключенных!..
— Возраст гадкого утенка, — сказала сестра Стефания на ухо Темпл. — Когда я вижу этих деток, мне так хочется снова стать учительницей… Но я слишком стара.
— Вы не слишком стары, — ответила Темпл машинально, наблюдая, как Мэтт Девайн поравнялся с Молиной и ее дочерью. Он погладил котят, улыбнулся Марии и начал беседовать с лейтенантом. Интересно, о чем?
— Между прочим, — бездумно напомнила она монахине, — посмотрите, какие опасности подстерегают в наше время даже младших школьников. Наркотики. Банды. Оружие.
Сестра Стефания бросила взгляд на троицу, от которой не могла отвести глаз Темпл, и ее доброе лицо омрачилось грустными воспоминаниями:
— В наше время школы тоже были подвержены всякой заразе. Мы просто были слишком невинны тогда, чтобы это понимать.
— Что вы имеете в виду? — странный самообвинительный тон монахини отвлек внимание Темпл от беседы, за которой она следила.
Выражение лица Стефании стало одновременно замкнутым и еще более печальным:
— Некоторые подростки всегда взрослеют раньше положенного. И это не школа и не улица действуют на них разлагающе, а та обстановка, в которой они растут у себя дома. По крайней мере, сегодня мы нашли в себе силы это признать.
— В смысле… наркотики? Даже в те времена?
Сестра Стефания качнула своими причудливыми перманентными кудряшками. Этот жест, очевидно, обозначал «нет».
— Тогда — всего лишь сигареты и алкоголь, и прочие почти безобидные вещи, которые составляли страшный секрет и были благополучно забыты впоследствии, когда все, кому надо, уже доказали свою смелость и бесшабашность… Нет, в старые времена порок сам себя стыдился. И только семья была вещью сакральной и неприкосновенной. Все, что происходит в семье. Никто не смел ничего подозревать, а уж, тем более, вмешиваться.
— Вы говорите про насилие над детьми? — прошептала Темпл.
— Я часто думаю, — сестра Стефания смотрела на прелестную картинку: дети и животные, отец Фернандес со своими ангелочками, благословляющий их, методично обходя всех по очереди, — как много горя мы не замечали, будучи столь целомудренны. Мы были лицемерами в глазах всех тех детей, которые знали, что такое жизнь на самом деле… или что такое конкретно их жизнь. Мы лепетали о святости, об адских мучениях, о смертных грехах… Иногда невинность — больший грех, ее труднее искупить, чем вину.
— Вы когда-нибудь сомневались в своем выборе?..
— Сделаться монахиней? Или в своем учительском призвании? — удивленные глаза сестры Стефании за толстыми стеклами очков впились в сконфуженное лицо Темпл, затем ее взгляд наполнился невыразимым участием, которое Темпл всегда в ней чувствовала. — Никогда.
Ее губы твердо сжались. Потом она сказала:
— Но я всегда сомневаюсь в невинности, если она является щитом для дьявольских дел. А те, кто делают зло, ходят среди нас, мисс Темпл. Они вокруг нас.
Суровый тон монахини был более убедителен, чем убаюкивающая латынь отца Фернандеса. Темпл оглядела залитую солнцем детскую площадку, чувствуя внезапный холодок внутри. Неужели и здесь тоже присутствует зло? Но какое зло? Питер Бернс в тюрьме. Все закончилось, разве нет?..
Она увидела, что Молина с дочерью уже ушли. Теперь Мэтт стоял в одиночестве рядом с двумя кошачьими переносками под зеленым и фиолетовым пологом олеандра, наблюдая за отцом Фернандесом с выражением, которого Темпл не могла определить: очень пристально, то ли сердито, то ли с какой-то угрюмой жадностью.
Мэтт когда-то тоже носил такую сутану, и благословлял, если не на латыни, то хотя бы на английском, и если не животных, то людей наверняка. Темпл сама видела, как он благословлял мисс Тайлер, когда она лежала больная. Елеосвящение, так это называлось, а еще — соборование, в более тяжелых случаях. Как себя чувствует тот, кто наделен такой невидимой силой, поставлен в позицию арбитра между Богом и человеком? Или Мэтт считал себя простым посредником? «Интермедиарий» — вот как это будет на латыни. Длинное латинское слово, из тех, которые ты так любишь.
Она наблюдала за Мэттом с участием, вспоминая, как ему не хотелось, бывшему священнику, осуждать непонятное поведение отца Фернандеса в странных обстоятельствах, сопутствовавших смерти мисс Тайлер. И как тяжело было ему самому переносить осуждение отца Фернандеса, который не был бывшим священником.
— Это всегда нелегко, дорогуша, — успокаивающий голос сестры Стефании вывел ее из задумчивости. — Осуждать людей. Осуждать обстоятельства. Я тоже делала ошибки, — добавила она, поморщившись, точно отхлебнула кислого лимонада.
Темпл посмотрела на Мэтта. И он тоже. Совершал ошибки.
А может, продолжает их совершать?..
Глава 3
Мрачное паломничество
Мэтт навидался казенных помещений с их унылым интерьером — простым, функциональным и вечно как будто слегка грязноватым, вне зависимости от усердия уборщиц.
В окружной тюрьме Лас-Вегаса к этому добавлялась еще одна деталь: неуловимая атмосфера грязных дел, творившихся теми, кто коротал срок за этими стенами.
Мэтт записал свое имя в листе посетителей и передал его охраннице в коричневой униформе. Та приколола гостевой бейджик к воротнику его трикотажной рубашки спортивного покроя. Охранница была невысокой и плотно сбитой, с очень коротко, почти по-солдатски стрижеными и вытравленными перекисью волосами. Несмотря на кобуру, болтающуюся на ее увесистых бедрах, она выглядела не более опасной, чем пожилая парикмахерша, вооруженная феном для волос.
Внешность, — напомнил себе Мэтт, — бывает обманчива.
Его собственная внешность была тому ярким примером.
— Лейтенант Молина сказала — окей, — произнесла женщина в виде устного подтверждения законности его визита. — У заключенного пока нет адвоката, чтобы с ним церемониться.
— Я слышал, он вызвался сам себя защищать.
Женщина подняла на него глаза:
— Слышали старую поговорку?..
– «Тот, кто сам себя представляет в суде, имеет в клиентах идиота».
Она кивнула:
— Вы адвокат?
Мэтт развел руки в стороны, демонстрируя свой наряд — спортивную рубашку и слаксы цвета хаки:
— Я что, похож? Разве адвокаты так одеваются?
Ее губы раздвинулись в улыбке — самая большая эмоция, которую охранница могла себе позволить при своей суровой бюрократической работе. Кивком она разрешила ему пройти.
Все, кто находился внутри, за проходной, были либо вооружены, либо носили гостевые бейджики, такие же, как у Мэтта. Его, наконец, повели в помещение для свиданий — безликое место, которое он хорошо представлял себе после многих фильмов и телепередач. По пути он надеялся, что увидит там, как и было показано в этих фильмах, перегородку из толстого стекла, оснащенную телефонными трубками для переговоров по обе стороны — просто потому, что мысли о привычном оборудовании отвлекали его от трудной миссии, которая ему предстояла. Его постоянная работа и заключалась в том, чтобы беседовать с людьми по телефону. Правда, там он никогда не видел их лиц.