Пробуждение

Когда перестроились из кильватера в строй фронта, получилась волнистая линия из серых тел миноносцев. «Выровнять строй», «Усердному», «Грозовому» и «Бравому» сбавить обороты», — взвились на мачте «Статного» флаги.

Чарошников не успевал репетовать сигналы. И не торопился. Равнодушно и молча брал он сигнальные флажки, медленно поднимал их на мачту. Нашиванкин стоял на вахте понуро. Грустно глядел он на серый день, расстилавшийся над водной равниной, вяло ворочал штурвал.

По сигналу «Перестроиться в строй уступа» «Тревожный» повернул не вправо, а влево и ударился бортом о корму «Грозового».

«Этого еще недоставало, — подумал я. — Тесно стало в океане. Так без войны начнем топить друг друга».

Три дня подряд отряд миноносцев производил эволюции. На ночь мы уходили на рейд острова Рейнеке и становились на якорь. На четвертые сутки пришел из океанского плавания отряд крейсеров под флагом контр-адмирала Иессена. «Россия», «Жемчуг», «Терек» и канонерская лодка «Маньчжур» стали на якорь мористее нас, у острова Рикорда. На рассвете Иессен решил начать общее учение. Крейсеры должны изображать броненосную эскадру, а миноносцы — прикрывать их со стороны моря от атак вражеских легких сил.

Выстроившись в кильватер, крейсеры прошли мимо. Впереди — «Россия». Тяжелый, серый четырехтрубный крейсер с узорами снастей, надстроек, изогнутых вентиляционных раструбов, орудий и шлюпок. Я успел увидеть на ходовом мостике контр-адмирала Иессена в штормовом плаще с капюшоном, надвинутым на голову.

За «Россией» шли «Жемчуг» и «Терек», замыкал строй «Маньчжур». День выдался пасмурный. То начинал моросить дождь, то приносило ветром с океана холодные клочья тумана, постепенно застилавшие все вокруг. Корпуса миноносцев потемнели от влаги; парусина тента, обтягивавшая мостик, стала мокрой и гудела от ветра, как барабан. Сопровождали отряд крейсеров по шесть миноносцев справа и слева. Иессен то и дело отдавал распоряжения.

«Паре миноносцев выйти в минную атаку!», «Смелому» и «Статному» атаковать вражеские броненосцы!» — следовали семафоры.

Как стая гончих, рыскали миноносцы по пустынному серому морю. Вместе с густым дымом из труб летели снопы искр. Котлы «чихали» огнем. Это продолжалось до вечера. Матросы стояли на вахте без обеда, без отдыха.

— Долго ли будет еще продолжаться кутерьма? — заговорил Нашиванкин. — И как только не надоест адмиралу эта игра! Ведь не картонными корабликами играет. Люди же на кораблях…

— Ты думаешь, нас он за людей считает? — обернулся к нему Чарошников. — За червей нас считает Иессен.

— Надо ему сказать, чтобы не считал, — зевнул в кулак дальномерщик Суханов.

— Так он и послушает нас, — зло усмехнулся Золотухин. — Вот обвязать бы старого дурака тросом, да за борт, и протащить за кормой мили две-три. Вот тогда он узнал бы…

Я с любопытством посмотрел на Золотухина. Он умолк, но не смутился. Взгляд его был тверд и равнодушен.

Вдалеке показался буксир. Он шел наперерез нашему курсу, изображая вражеский броненосец.

«Миноносцы, в атаку!» — взвился на мачте «России» флажный сигнал. Шесть миноносцев, развернувшись в строй фронта, полным ходом ринулись на цель. «Скорый» шел вторым от крайнего. Корпус нервно вздрагивал от ударов встречных волн. Миноносец, как разъяренный всадник, выскакивал из водной впадины, весь в пене и брызгах, взбирался на гребень. Ветер тонко и протяжно свистел в снастях, хлопал парусиной.

Цель все ближе. На сетке бинокля я различаю медленно идущий буксир и щит на расстоянии трех делений позади. С каждой минутой дистанция сокращается…

На мостик вбегает мичман граф Нирод. Он взбешен. На холеном бледном лице — ярость.

— Эта каналья… Ро́га… уселся на минный аппарат… и свою вонючую трубку курит, — прерывающимся от гнева голосом доложил Нирод. — Скоро стрелять… а аппарат не готов.

— Почему же вы не потребовали, Евгений Викентьевич? — спросил я.

— Требовал, приказывал, ругался, грозил отдать под суд…

— А он?

— И в ус не дует. Сидит, как индийский бог, на трубе и даже не разговаривает.

Подойдя к заднему крылу мостика, я увидел то, о чем доложил граф Нирод. Поведение матроса мне показалось верхом кощунства, издевательством над святостью флотской службы.

— Дед мой и не за такие шутки вешал нижних чинов на рее, — зло проговорил Нирод. — Не мешало бы и теперь по старой традиции вздернуть одного-двух каналий, в назидание другим.

Слова графа подействовали на меня как холодный душ.

— Забудьте, граф, что было когда-то. Это никогда больше не повторится. Ваш дед творил на флоте жестокости, а нам теперь приходится расхлебывать. Вот вам урок истории. Советую забывать плохие традиции и помнить хорошие.

Оставив командовать штурмана мичмана Алсуфьева, я спустился на палубу и в сопровождении мичмана Нирода подошел к минному аппарату.

— Что вы делаете, Ро́га? — с трудом сдержав себя, спросил я.

— Вот сижу… курю, — вынув изо рта трубку и полуобернувшись ко мне, ответил Ро́га. Темное, словно отлитое на старой медной монете, лицо матроса сохраняло невозмутимо-спокойное, наглое выражение.

— Миноносец на курсе атаки, и через несколько минут мы должны выпустить мины, — дрогнувшим голосом произнес я.

— А я думал совсем другое, — съязвил Ро́га. — Сижу и полагаю, что труба — паровоз. — Ро́га хлопнул ладонью по трубе минного аппарата. — А я — вольный пассажир и еду в Харьков… домой. Ха-ха-ха!

Смех прозвучал как удар хлыста.

— Слезьте с аппарата, матрос Ро́га! — крикнул я, не узнавая своего голоса.

Ро́га вздрогнул и медленно слез, согнулся и быстрыми, точными движениями стал готовить аппарат к стрельбе.

Минный залп «Скорый» дал вовремя. Одна мина попала в щит, но после неприятности с минером я не обрадовался удаче.

— Не Ро́га, а черт с рогами, — восхищался Алсуфьев, проследив путь мины от корабля до щита.

Когда совсем стемнело, миноносцам было приказано стать на якорь. Поужинав в кают-компании, я спустился в кормовой матросский кубрик. Там было душно и сильно накурено. Пахло потом, несвежим матросским бельем, сырой верхней одеждой и щами. За столом плотным кружком сидели Пушкин, Чарошников, Пойлов, баталер Александр Решетников, Золотухин, Ро́га и Антон Шаповал, перед выходом в море прибывший на «Скорый» из Сибирского флотского экипажа. Шаповал был высоченный детина, с открытым широколобым лицом. Смелые темные глаза выражали ум, твердость и спокойную уверенность. До службы Антон Шаповал жил в Иркутске, работал на заводе.

Когда я вошел к ним, Решетников рассказывал что-то. Все молча слушали его.

— Не стесняйтесь, Решетников, рассказывайте, я тоже послушаю, — просто сказал я.

Они потеснились. Я сел.

— …Так вот, приходит к деду моему нарочный от графского управляющего и требует идти рожь жать, — продолжил свой рассказ баталер, — а своя-то рожь на корню стоит, осыпается. Жать бы ее надо, а ты на барское поле иди, чужую рожь жни… Помню — дед мой аж весь почернел.

«Уж я устрою этому долгополому журавлю, — сказал дед. — Идем, Лександр!»

Взяли мы серпы и пошли. Приходим. Поле у графа громаднющее. Рожь желтая, как воск, волнами ходит.

«Стриги, Лександр, колоски, — говорит мне дед, — солому пусть граф с управляющим сами косят».

И начали мы стричь. И быстро у нас дело идет. Нагибаться не нужно. Только гляжу: дедушка мой невеселый, черный весь. Вечером прибегает управляющий графский…

«Ах вы разбойники, канальи. Да я вас обоих за это в Сибирь упеку!» — закричал он.

Дедушка не дал ему закончить, схватил управляющего за шиворот и понес. Несет его дед, а он ногами дрыгает, кричит. Бросил его дед на дорогу. Управляющий подхватил полы кафтана да как драпанет.

На другой день приехал за дедушкой урядник. Судили старика. Так и сгинул на каторге. Отец забрал меня с матерью в Питер. Четырнадцать лет мне было, когда в первый раз пошел на завод. Нелегко приходилось…

Положив на широченные руки свою буйную голову, молча слушал его Яков Пойлов. Мрачнел Антон Шаповал. Улыбался чему-то Иван Пушкин. Лоснилась от пота темная бронза невозмутимого лица Порфирия Ро́ги.