Воспоминания

8 апреля 1940 года. Сообщения в «Дагбладет» больше сбивали с толку, чем вызывали тревогу. Сто военных и транспортных кораблей, писала газета, прошли через датские проливы курсом на север. В полдень меня ждал сюрприз: на моем письменном столе лежал сигнальный экземпляр моей книги «Военные цели великих держав и новая Европа». (Кстати, до читателей она так и не дошла. Небольшой тираж был уничтожен после допроса издателя в гестапо. В издательстве «Тиден Норск Форлаг» выходили книги видных авторов, например Максима Горького, адрес которого немедленно потребовали невежды-гестаповцы.) Вечером того же дня, когда в Осло-фиорде погасли сигнальные огни и только от береговой охраны требовалась повышенная бдительность, я выступал перед немецкими, австрийскими и чехословацкими беженцами. Ни для кого из нас не должно стать неожиданностью, заявил я, если в небе над Осло покажутся немецкие самолеты. Однако я и сам не очень в это верил. Придя домой, я улегся спать.

Правительство спрятало голову в песок и думало лишь о том, как бы сохранить нейтралитет страны. Угрозу для него оно усматривало со стороны западных держав и их минных полей за пределами прибрежных вод. В нотах, врученных утром 9 апреля в Копенгагене и Осло, германское правительство сослалось на предстоящее нападение англичан, которые в действительности разработали всего-навсего дилетантские планы, состоявшие в том, чтобы отрезать с севера пути вывоза шведской руды в рейх. В остальном же Гитлеру не нужен был повод — план «Weserübung» уже давно был разработан до мельчайших подробностей.

Рано утром 9 апреля мне позвонил один знакомый немец. Он пытался это сделать уже в течение двух часов, но линия была все время занята. Крайне взволнованный и с трудом выговаривая слова, он сообщил мне, что германские военные корабли вторглись в Осло-фиорд и в нескольких местах войска высадились на берег.

Флот, авиация и десантные части совместными действиями в течение нескольких часов завладели важнейшими городами побережья и, используя фактор внезапности, заняли аэродромы и сборные пункты частей. Единственным утешением норвежцев и их подопечных стало то, что в Осло-фиорде снарядом, выпущенным из старого, чуть ли не музейного орудия, был потоплен современный немецкий броненосец «Блюхер». Сценарий захвата был перечеркнут, кстати, к моей немалой радости. Ибо среди 1600 человек на борту «Блюхера» — а они почти все утонули — находился и какой-то важный чин, имевший при себе личные дела примерно тысячи немецких противников нацизма, нашедших убежище в Норвегии, которых надлежало обезвредить. Оперативный штаб СС прибыл лишь после того, когда большинство из них бежали в Швецию.

Норвегия не покорилась. Король, правительство и парламент бежали в Хамар и укрепляли в Эльверуме национальное единство. Не вызывало сомнения и то, что, если понадобится, — правительственная власть будет осуществляться за пределами страны. Сам я еще 9-го вместе с Мартином Транмэлом и другими членами руководства Рабочей партии бежал из Осло, где оккупационные власти потребовали назначить премьер-министром некоего Квислинга.

Прибыв в Эльверум, мы нашли его уже покинутым. В одной из гостиниц восточнее города я наткнулся на какие-то правительственные документы, которые, видимо, позабыли в суматохе. Я попросил полицию обеспечить их сохранность. Король Хаакон вторично отклонил немецкий ультиматум, и город был подвергнут бомбардировке. Я укрывался у знакомых до тех пор, пока мне не стало ясно, что следует делать, — а именно не расставаться с моими норвежскими друзьями. Я бы мог скрыться в Швеции, но в те дни я не знал, насколько это гарантировало безопасность.

На обратном пути в глубь страны мне встретились коллеги из «Народной помощи» и отступающие английские воинские части, имевшие жалкий вид. Надежды на сопротивление союзников больше не было, и вновь встал вопрос: что делать? Когда англичане вышли в море, а норвежские вооруженные силы капитулировали, я с коллегами оказался в долине на западном побережье. Каждую минуту мог появиться немецкий патруль, а из долины вела только одна дорога. Я последовал на первый взгляд дерзкому, но оказавшемуся весьма практичным совету друзей: я переоделся в норвежскую форму, принадлежавшую художнику Полю Гогену, внуку известного художника, норвежцу по материнской линии. Я знал его по Осло. В Барселоне я познакомился с ним еще ближе, а теперь в моем уединении я встретил его совершенно случайно. Он служил в добровольческом подразделении Лабскауса (так они сами себя называли). Там я нашел и других надежных знакомых. Поль Гоген решил пробиваться на свой страх и риск. Но мы попали в плен.

Все случилось так, как я и предполагал. Всех нас на грузовиках отвезли в Довре. Уже известная мне сельская школа служила нам лагерем. Через посредников мне удалось установить контакт с Осло. Я опасался, что меня из лучших побуждений начнут разыскивать через Красный Крест, и таким образом я буду обнаружен. Охранявшим нас солдатам строго-настрого приказали хорошо с нами обращаться, так как норвежцы тоже «германцы». Именно поэтому пленных уже через несколько недель отпустили, сначала крестьян, а в середине июня и таких, как я. Мне вручили подписанную комендантом капитаном Ниппусом справку о том, что мною получено положенное военнопленным денежное содержание и продовольствие вплоть до дня освобождения, и я мог, не оплачивая проезд, вернуться в «свой родной город Осло». Едва сев в поезд, я зашел в туалет, надел заблаговременно спрятанный в рюкзак макинтош и снял солдатскую фуражку. Когда поезд прибыл в Осло, я опять выглядел штатским. Однако будущее оставалось неясным. Снова встал вопрос: куда?

Я искал убежища и нашел его — вместе с матерью моей будущей дочери — у супругов Штанг. Но я не хотел подвергать друзей опасности и через несколько дней переехал в уединенный летний домик на берегу фьорда, принадлежавший одному надежному товарищу из «Народной помощи». Мне выплатили накопившееся за время моего отсутствия жалованье, так что нужды я не испытывал. С тем чтобы при неизбежных выходах в город по делам не бросаться в глаза, я изменил свою внешность. В остальном же я жил, как отшельник, несколько недель в полной неопределенности. Лишь немногие друзья знали, где я нахожусь, и иногда заходили ко мне. Все разговоры велись вокруг одного и того же вопроса: нашего будущего, которое после нападения Гитлера на Францию стало еще более мрачным. Из сообщений по радио я узнал, что у руля теперь стоит Уинстон Черчилль. Но какие в данный момент из этого можно было сделать выводы? Даже он обещал своим землякам «кровь, пот и слезы», и ничего больше. По радио я также узнал, что Рузвельт остался президентом, однако это вселяло лишь слабую надежду. Оценка военного положения должна была непосредственно сказаться на решении вопроса, куда мне, лишенному гражданства немцу и не имеющему подданства норвежцу, податься и где бы я мог быть полезным. Уход в подполье отпадал — меня слишком хорошо знали, и это могло представлять опасность для моего окружения.

В начале августа 1940 года я собрался в Швецию. Сначала я плыл на курсировавшем по фьордам пароходе, затем ехал на машине, на поезде, а последний отрезок пути до расположенного на границе крестьянского двора шел пешком. Крестьянин, которому сообщили о моем прибытии, накормил меня и вывел на нужную тропу. Не нарвавшись на немецкий патруль, я перешел шведскую границу, явился на шведский пограничный пост недалеко от Скиллингмарка. Меня посадили в каком-то военном лагере под арест, а на следующее утро передали в Шарлоттенберге в руки полиции. Я дал о себе знать Августу Шпангбергу, одному из двух шведских депутатов, вместе с которыми я пережил в Барселоне майские беспорядки 1937 года. Он тотчас же приехал, чтобы за меня поручиться. Вскоре я добрался до Стокгольма. Я был свободным человеком, немцем, бежавшим в Норвегию, и норвежцем, спасшимся бегством в Швецию, во второй раз потерявшим родину, во второй раз оказавшимся в изгнании и впервые уже не исключавшим, что Гитлер может выиграть войну. Каким это было внутренним и внешним облегчением, когда эмиграционное правительство Норвегии в Лондоне подтвердило обещанный мне прием в норвежское гражданство и дало указание миссии в Стокгольме выдать мне паспорт.