Страница 34 из 42
"Здесь никогда не судят о вещах как таковых, но через суждения человека о них", — говорил Сен-Симон о придворном обществе. Как часто бывает, достоинства и недостатки соединены неразрывно. В придворном обществе не было искренней дружбы и откровенных суждений, но именно в этой странной среде утвердилось искусство наблюдать человека в его отношении к другим, а не рассматривать как абстрактное существо (или доброе, или дурное), чем всегда отличались философы и ученые.
Искусство наблюдения в придворном обществе обязательно распространялось и на самого наблюдателя. Именно здесь Элиас находит истоки "рациональности", осознанной самодисциплины. Придворный должен был "управлять" своими эмоциями, чувствами, настроениями. Поэтому он постоянно занимался беспощадным самоанализом. Придворное общество накопило бесценное множество сведений о человеке, о причинах его страстей и поступков. Сохранить и передать все это в форме литературных произведений удавалось редко, но при известном терпении и настойчивости появлялись замечательные произведения. Это мемуары, афоризмы, сборники писем.
В XIX веке придворное общество угасало, но стиль его мышления, манеры поведения, напротив, стали распространяться как образцы "хорошего воспитания". Искусство наблюдения и самоанализа было продолжено в литературных произведениях Стендаля, Бальзака, Флобера, Марселя Пруста.
Элиас, кроме прочего, заставляет уточнить наши представления о развитии абсолютизма в России. Очевидно, что Петр I, младший современник Людовика XIV, действовал иначе. Не было размеренной жизни двора, сложного этикета. Поведение царя- реформатора было порывистым, эмоциональным, иногда грубым и несдержанным. Иначе Петр определял обязанности дворянства, иным было его представление о государстве. Но значение культурных символов для укрепления неограниченной власти в России неоспоримо, как и создание нового центра власти, столицы на окраине империи.
Но это уже иная тема.
Мужская мода эпохи Людовика XIV
Чтобы остаться в памяти потомков в качестве великого правителя, не обязательно иметь великие достоинства и свойства незаурядного человека. Неограниченную власть Людовик XIV создал, используя качества обычного домашнего тирана.
Ольга Балла
Ярмарка Лернера
Журналист Леонид Лернер выпустил антологию своих художественных пристрастий: сборник статей [* Лернер Л. Молитва Рафаэля: Классики и современники. — М.: Элита-Дизайн, 2003.] о художниках, где "классики" помешены под одну обложку с теми, кого автор знает или знал лично. 10 классиков, 14 современников. Классики: Рафаэль, Карл Брюллов, Петр Клодт, Иван Крамской, Василий Суриков, Винсент Ван lor, Валентин Серов, Зинаида Серебрякова, Николай Андреев, запомнившийся как автор злополучного, на задворки с бульвара выселенного трагического памятника Гоголю, а позже — канонизированной "Ленинианы", последний — почти современник, умер в 1973-м — акварелист Артур Фонвизин. Классики — в хронологическом порядке. Современники — вовсе без порядка. Затем — "Выбор Лернера": просто картины из авторской коллекции без комментариев. И классиков, и современников явно могло быть и больше, и меньше: здесь дело не в числе и не в принципе отбора, но в авторском взгляде, который все это выхватывает из множества художественных явлений и связывает в некоторое цельное высказывание.
Что общего у Рафаэля с Фонвизиным, у Ван Гога с Андреевым? Ну ладно, допустим — их признанная значимость в художественном процессе. Но иероглифическая точность рисунков-каллиграмм Валерия Котова и тонкий психологизм кукол Кати Маньшавиной, неправдоподобно живое стекло Алексея Зели и библейская архетипика Елены Черкасовой, сновидческая геометрия абстрактных полотен Николая Смолякова и откровенно, казалось бы, "сувенирные" (теплые, живые!) деревянные игрушки Валерия Жигалина, метафизические лики Юрия Кононенко и хтоническая древесная пластика Эдварда Таккера — это-то все в какие общие рамки впишешь? Лернер вписал.
Автор — традиционалист и классик, хотя его любимые художники-современники отчаянно неклассичны. Ну что за классики, в самом деле, псковской крестьянин Василий Дмитриев с его фантастическим деревянным зверьем или Натта Конышева со "странно-органическим сочетанием" в ее картинах "красоты и уродства, сумасшествия и внутренней логики"? Что классичного в обескураживающе детских образах Кати Медведевой или в жаркой толкотне красочных плоскостей прямо на глазах рождаюшегося пространства у Елены Ненастиной? А он все-таки именно традиционалист и классик, но не по эстетическим пристрастиям — скорее, по этическим. Он имеет дерзость возвращать искусству ту сакральную, по сути, значимость, которой оно обладало в европейской традиции века подряд. Насыщаясь смыслами, идущими впрямую от иконописи, оно призвано было свидетельствовать о мире идей и ценностей, впрямую ориентировать на него своего зрителя. Искусство, предпочитаемое Лернером, — это искусство с сильно выраженной этической компонентой и отчетливо осознанным, интенсивным этическим заданием.
Лет пять назад один из его оппонентов, сторонник "актуального" искусства (по иронии судьбы — полный его тезка, арткритик Леонид Лернер), назвал искусство, о котором пишет, которому симпатизирует Лернер, "декоративно-прикладным", явно вкладывая в это принижающий смысл. Он сам не знал, насколько был точен.
Только вот уничижительного смысла такое определение ничуть не предполагает. Напротив, смыслы здесь крайне серьезные. Оно декоративно, поскольку чувствует себя призванным мир (не слишком-то во многих своих аспектах красивый) украшать. Оно, несомненно, прикладное, ибо задачи его предельно практичны: "улучшать" мир. Даже спасать его, оправдывать. Правильно настраивать человека в мире, помещать его в напряженную систему этически значимых координат, имеющих отношение к качеству мира в целом. Оно — инструмент, всерьез призванный менять состояние мира. Это — искусство "онтологичное", ведь этика, а впрочем, и эстетика в классической европейской культуре онтологична: прямо отсылает к структурам бытия. Такое искусство не боится не быть "актуальным", поскольку занимается тем, что глубже всякой актуальности.
Во всем, что выбрал для своей книги Лернер, — любовь к плоти мира во всей ее случайности и казалосъ- бы-нелепости, ко всем ее подробностям и краскам. Но через этот благодарно и интенсивно пережитый мир просвечивает, процарапывается, сквозит что-то еше. Об этом в свое время сказал один художник, Виктор Пивоваров: "Мне кажется, что жизнь — как тончайшая пленка, которую можно сорвать за уголок, и под ней окажется что-то совсем другое". Что? Например — духовная реальность. Или просто — некая основа чувственно воспринимаемого мира, о которой (по крайней мере, пока мы "здесь") и знать-то ничего всерьез нельзя. Можно лишь догадываться, разве еще — чувствовать. Живопись, вообще всякая работа с формами способна быть если уж не духовным свидетельством, то во всяком случае — духовной догадкой.
Насмотревшись на буйство форм и красок "ярмарки Лернера" (так называется одна из картин, изображающих его собрание), начинаешь думать о том, что искусство — по самому своему существу — метафизика, даже явно декоративно-прикладное: деревянные мужички с бабами, глиняные петушки, фарфоровые куклы или стеклянные фигурки. Задумаешься и об условности рамок: и стилистических, и жанровых, и даже в каком-то смысле ценностных. Авангард ли скандальный перед нами или классичный мейнстрим, а то и вовсе маргинальные чудачества безвестных одиночек, виртуозный профессионализм или угловатое, наивное художество самоучек и даже открытие ли, прорыв ли, рискованное ли эстетическое событие или комфортное тиражирование давно освоенных форм — все эти деления и различия, на самом-то деле, изрядно вторичны. Они отражают, скорее, человеческие конвенции и амбиции — вещь, конечно, тоже достаточно неизбежную, даже необходимую. Но важно и первично все равно то, что искусство вообще — метафизическое действие. Заклинание бытии.