Купно за едино!

Выкручивал из пальца тугой перстень стольник Львов. Известная в Нижнем богатая вдовица вынимала из ушей серьги с адамантами. Доставали кошели торговые люди. Растерянный посадский бедняк шарил по своей ветхой сермяге, напрасно ища хоть какую-нибудь завалящую медь, и наконец ткнулся пальцами в нательный крест, рванул гайтан. Никто не хотел быть хуже других…

Долго не расходилась толпа. Долго не смолкала буйная разноголосица. И тянулись к Кузьме руки с бессчетными дарами: самоцветами, иконками-складнями, жемчужными нитями, зеркальцами, бляхами, поясами. Он едва успевал примечать, кто и что давал. Да отступился. Нечего напоказ вести счет людскому бескорыстию. Непристойно то, постыдно.

Ай да заломил шапку, подбоченился, заходил гоголем Нижний Новгород! Но если пораскинуть умом: ему ли в драку вязаться? Иной ловко свищет, да петь не горазд. Довольно, вроде, и того, что город в недавние лета от своих стен тушинские ватаги отбивал, лишь бы самому целу остаться. Верно, тороват он и ловок в торговых делах, однако мошна доблести не замена.

Уже нивесть с коих пор громкая слава привередливо обходила Нижний. И древние-то старцы-всеведы запамятовали, что некогда он посягал на первое место среди городов русских, с литовским могутным Ольгердом роднился, и не зазорно было самому Дмитрию Ивановичу Донскому, крепя полюбовные узы с гордыми нижегородцами, взять в жены дочь их князя Дмитрия Константиновича Евдокию. Да и митрополичий престол в оны времена находился в Нижнем. Но где то величие? Потускнело, как упрятанное в темную кладовку серебро, поистерлось, паутиною заволоклось, быльем поросло.

После взятия Казани, когда далеко отодвинулось опасное восточное порубежье, и вовсе лишился прежней именитости город. Правда, склонял Грозного опрометчивый советчик Ивашка Пересветов перенести сюда столицу: «А стол царской пишется в Новгороде Нижнем…» Только наивящим вредом обернулась подсказка. И стал неугодный город позорным узилищем для опальной знати. Мыкаясь от неправедного владычного гнева, покорливо коротал тут предсмертные дни свои двоюродный брат царя-кровоядца — князь Владимир Андреевич Старицкий. А в Борисовы времена томился в нижегородской ссылке кичливый любимец Грозного Богдан Бельский да еще Иван Никитич Романов. Опричь их, никто из высокородных вельмож не посещал Нижний, если не считать проплывающих мимо на волжские низы посольств.

Не, великие чины, не бояре достославные, — не то, что в Смоленске, Новгороде, Пскове и даже крепчающей Казани, — воеводствовали в Нижнем: тут и стольники сходили, и дворяне московские. Во всем уезде была только одна, да и то захудалая, княжеская семья Волховских, крупных же поместников на пальцах перечтешь: Доможировы, Жедринские, а за ними уж Болтины со Скрипеевыми. Иные все — такая мелкота, что и с зажиточными крестьянами не могли тягаться. Ни, один из коренных служилых нижегородцев не попал в избранную «тысячу» царя Ивана, ни один не достиг даже дворянства московского.

Довольствовался Нижний единственным стрелецким полком-приказом, когда в других больших городах их стояло по два и по три. Строгости прибора на службу, ибо «в стрельцы ставка добра, да лиха выставка», сменились послаблениями: особо прибирать в последние годы было не из кого, и заматерелые старые служаки теперь являли превосходство, отличаясь ретивостью не в дозорах, а в домашних бдениях, в огородных да торговых заботах. Коли не припекало — не спохватывались.

Не блистал Нижний и духовными чинами. Лишившись когда-то митрополита, не удостоился и епископа. Непритязательный протопоп Савва Ефимьев главенствовал тут над причтами и своего Спасо-Преображенского, и Архангельского соборов, да еще десятков трех приходских церквей. Получая скудную ругу из государевых припасов, белое духовенство больше полагалось на доброхотные приношения богомольцев да помощь Земской избы и потому с прихожанами жило в подобострастном согласии. Монашеская же черная братия, которая при всяком бедствии кормилась христовым именем, вовсе была смиренна, и даже почтенный Феодосий, хранивший в Печерской обители немалое достояние, не позволял себе роскошества, считая все скопленное Роговым и поощряя иноков к непрестанному посту.

Что и говорить, никакими примечательностями, кроме торга, не мог похвастать перед другими городами Нижний. Но где людный торг, там и людный посад. А посад в Нижнем был каких мало. Отдаленному от границ, а также столицы городу смута не причинила гибельного ущерба, задела его лишь краем. И разрастаясь год от году, посад уже посчитывал около двух тысяч дворов, более чем половиной лавок на торгу владел, полнился знатными в мастерстве плотниками и кузнецами, судовщиками и кожевниками. Не на чем ином — на торговле и ремеслах набирал силушку Нижний. А потому хорошел, по-столичному мостя улицы продольными плахами и щедро украшая ворота, вопреки осуждению Стоглава, прихотливым языческим узорочьем с резными солнцем и луной, единорогами и сиринами.

Нестесненно выказывал свой дюжий норов посад, крепил устои, цену себе знал. Не зря ходила стоустая поговорка: нижегороды — не уроды. И поярковые колпаки посадских не больно-то склонялись перед дворянскими мурмолками. Еще бы: не позавидовать участи служилых дворян. Зарастали сорной лядиной их наделы, а сами они в поисках твердой эпоры метались то меж Москвой и Тушином, то меж подмосковными троеначальниками и семибоярьем — и нигде не преуспевали, лишались всякого подспорья и достатка. А иные в сущей неразберихе последнее теряли. Холопы от них разбегались, а крестьянишки в поместьях чуть ли не с вилами встречь выходили. Разброд крушил дворянство.

Посадский же мир в Нижнем великой порухи не допускал. Мало того, что все тут — и худые, и молодшие, и средние, и лучшие — были сцеплены круговой порукой, каждый к тому же разумел: чем крепче та сцепка, тем крепче и община. А в шатучую смутную пору, которая грозила полным безвластием, полагаться приходилось только на самих себя. Как бы ни были строги наказы Воеводской избы, они ничего не стоили перед волей посада. И, право, разумному Кузьме не было надобности бить челом нижегородским верхам, прося изволения собрать сход, — он сам его учинил и сам впрямую воззвал к народу.

Долго не могло уняться возбуждение в городе. Целые семьи с малыми чадами высыпали за ворота, будто в ожидании какого-то дивного действа. Но зреть было не на что. Не тянулся под колокольный звон крестный ход с чудотворными иконами. Ниотколь не доносилось слащавого пения калик перехожих. He скакали по улицам скоморохи с гудками и сопелями. Не трясли веригами юродивые. Не гуляли развеселые бражники. И даже нигде не погремливали цепи выведенных для сбора подаяния колодников. Все вокруг было обыденно, а возбуждение отнюдь не спадало. Соседи сбивались кучками, затевали пересуды.

— Небось, не отступимся. Коли почали — не след жаться.

— Знамо: с миру по нитке — нагому рубаха. Да, чай, из кубышек-то не выбрано.

— А у кого они — кубышки? Почитай, все нужду терпим.

— Вестимо, у кого. Ан от миру не укроются.

— Насильством имать?

— Всяко даяние благо.

— Оно так. Пособим гораздо. Не онучей утираемся. По скрыням, на худой конец, пошарим.

— Не суйся, середа, наперед четверга. Может, приносу уже довольно. Много ли казны Минич нонь собрал?

— Бают, не едину уж тыщу.

— Ого!

— Чо «ого»? Куды боле потребно.

— Сколь же надоть?

— Прикинь, коли на тыщу едва ли сотню доброй конницы срядишь. А войско уж како надобно! И припасы ему немалые.

— Видать, единым махом не управиться. Дотуга кушаки-то на чреслах стянем.

— Пятую деньгу положили имать со всякого. Кабы в прок пошло…

И на другой, и на третий день после схода скучивались посадские возле Земской избы. Тут было самое шумное место. Провожая одобрительным взглядом всякого, кто заходил в избу с приношениями, Водолеев задорно возглашал:

— Не все на Руси караси — есть и ерши!

Мыслил в простоте, что одного посадского тщания хватит. Сбивал с панталыку мужиков торопливой прытью. И когда кто-то попытался остудить его пыл ядовитой насмешкой: «Погодь родить, дай по баушку сходить», он только весело огрызнулся: