Страница 22 из 23
К своей единственной и любимой кровати, читалось на его выразительном лице, которую до Курта занимал Юстас, провалиться вам всем к дьяволу, ребята.
— Мне нужна вторая кровать, — проворчал он, наклоняясь, чтобы проверить температуру. Рука у него была неприятно холодная.
— Обратись к Гансу, — просипел Курт. Нос был заложен, а горло на каждый звук отзывалось режущей болью.
— Или дом побольше, — парировал Ойген.
— Или переезжай к нему.
— Ну да, — фыркнул медик и ушел на кухню. Курт перевернулся на бок, чувствуя, как болью сдавливает грудь.
Отдышался, хватая сухими губами воздух. Хотел было попросить воды, но крикнуть не получалось: не то что голос повысить, даже просто говорить нормально никак не выходило. На вырвавшийся сип Ойген никак не среагировал, может, не услышал, может, не посчитал нужным. Он гремел какими-то кастрюльками, бурлил чайник. Дышать было тяжело, даже ртом. По ощущениям, так у него были переломаны все ребра. Курт заглянул под одеяло, закатал футболку — любопытство было сильнее звона в ушах и мерзкого ощущения, как будто вся черепная коробка забита соплями — и приподнялся. Может быть, ребра у него и не были сломаны. Но через всю грудь тянулся широкий синяк, на боках переходящий в концентрированно-синий. Вот там-то болело больше всего.
— Что за… — прохрипел он, опуская футболку и осторожно трогая синяк сквозь ткань. Болело изрядно, вздохнуть полной грудью так и не вышло. Ойген появился с термокружкой, от которой шел пар. Потянув носом в надежде учуять, что там — суп или какой-то отвар, Курт чуть не захлебнулся. Мать-перемать.
— Воды бы, — очень-очень тихо сказал он. Ойген молча поставил кружку на стол и снова ушел на кухню. Курт подтянулся, сел, подложив под спину подушку. Слабость навалилась тут же, да такая, что захотелось уползти куда-нибудь и сдохнуть. Нет, пить все-таки хотелось больше. Ойген принес стакан с мерзко теплой водой, как будто начерпанной из болота. Но Курту было все равно, он попытался отнять у медика стакан, но быстро сдался, позволив ему себя напоить. Стало немного лучше, во всяком случае, наждак во рту чуть-чуть смягчился.
— Спасибо, — буркнул Курт. Ойген пожал плечами и поднес ему термокружку, в которой крутилось желто-зеленое варево. Точно из болота. Курт покрутил головой, показывая, что пить всякую бурду не согласен.
— Мемфис, — очень спокойно и негромко сказал Ойген, ставя кружку так, чтобы до нее, в случае чего, можно было дотянуться с кровати, — мне правда похрен, выпьешь ты это или нет. Даже если ты тут помрешь, ничего сильно не изменится. И ушел. Ушел, мать его за ногу, медик, блять. Курт бы, наверное, обиделся (или задумался, кто так подергал за нервы всегда дружелюбно-спокойного Ойгена), если бы ему не было так херово. Он снова лег на спину, осторожно перекатился на бок и подцепил плохо гнущимися пальцами термокружку. Снова поднялся и, держа кружку двумя руками, чтобы не расплескать, принялся медленно пить. Варево было не очень горячим — теплым — и очень приятно проходилось по воспаленному горлу. На языке и губах оставались песчинки и мелкие палочки, а вкус вообще не ощущался. После выпитого Курту действительно стало лучше. Он откинулся на подушку, полежал немного. Голова была чистая, в то время как в остальном теле чувствовалась мутная мерзкая слабость. Курт швырнул на пол термокружку. Она прогрохотала к шкафу и покатилась назад. Ойген выглянул из кухни.
— Что? Курт собрался с силами и выдал:
— Мне скучно.
— Скучно ему, — мгновенно разозлился Ойген. — А мне тут, понимаешь ли, весело очень! Священника, значит, прокорми, выслушай его проповеди, больного патрульного вылечи, хотя он выделывается.
Скучно ему, видите ли! Спи давай. Он вошел в комнату, поднял термокружку, убедился, что она во время падения была пуста, и ушел назад. После этого оглушительно громко хлопнула дверь, и Курт остался один. Он бы, может, и успел бы извиниться и попросить Ойгена не уходить, но севший голос не позволял провернуть такой фокус. Даже поныть было некому. Отличный получился урок: никогда не злите своего лечащего врача, особенно если он и без того какой-то дерганый. Курт пытался задремать, но никак не получалось. Недавнее прошлое казалось каким-то слишком далеким, как будто в последний раз он выходил из этого дома лет сто назад. А сколько времени прошло в самом деле, Курт не знал. И единственный, кто мог ответить на этот вопрос, куда-то ушел и не планировал возвращаться. Очень медленно Курт начал сползать с кровати, придерживая голову, чтобы не отвалилась. До того, как он начал вставать, голова так не болела. Дверь снова открылась, заскрежетав по мозгам, раздались голоса, кто-то вошел, переговариваясь. Курт лег назад, решив, что раз говоривших по крайней мере двое, а то и больше, скучать больше не придется. И начал терпеливо ждать, пока кто-нибудь соизволит к нему заглянуть. Соизволил молодой человек, показавшийся Курту смутно знакомым.
Еще два голоса (один из них явно принадлежал Ойгену, а вот второй… может, священнику, если судить по поучительным интонациям) остались на кухне, где гремели тарелками и булькали чайником.
— Вы как? — спросил смутный знакомый, присаживаясь на корточки рядом с кроватью. Курт приоткрыл один глаз, затем другой, и с интересом изучил его.
Воспоминания очень лениво и неохотно шевелились в голове.
— Я Ию Лайне. Я работаю…
— Да знаю я, — буркнул Курт. — На Ганса ты работаешь. Нормально я. И демонстративно отвернулся лицом к стене.
— Я хотел сказать, что я работал с Феликсом, но так тоже можно выразиться. Курт заинтересовался, но очень вяло. Он повернул голову и уставился в замерзшее окно, показывая одновременно и некоторое пренебрежение, и заинтересованность в дальнейшем диалоге. Небо было темно-синим. Очень синим и очень красивым. Из угла окна наползала грязно-серая туча. Курт недоуменно моргнул — и небо снова стало темно-серым, затертым снежными облаками. Таким же, как и всегда. Аспирант Ганса терпеливо сидел и ждал, пока Курт изобразит что-то внятное. Может, спросит что-то о Феликсе, раз уж это в самом деле единственное имя, способное его заинтересовать. И тут же Ию все испортил.
— Ректор просил передать вам большую благодарность.
— Пусть в задницу себе ее засунет, — мгновенно окрысился Курт. Если Ию и оскорбился за непосредственного начальника, то виду не подал. В комнату тихо прокрался Ойген. Рядом с ним нарисовался и священник, отлично узнаваемый по мерзкому бубнежу.
— Он попросил меня кратко обрисовать сложившуюся ситуацию. Курт снова лег на спину, подтянул одеяло, сложил руки на животе.
Аспирант стоял, сложив руки за спиной. Юстас что-то нашептывал на ухо прислонившемуся к дверному косяку Ойгену. По всегда спокойному лицу медика бродил нервный тик.
— Правильно, сам побоялся явиться.
— Побоялся снова заразиться, — пояснил Ойген, отмахиваясь от священника. Тот не отставал.
— Снова? — Курт попытался посмотреть на медика, но тут же заболела голова. Он заскрежетал зубами и сфокусировался на Ию.
— Он тоже переболел серой болезнью. То есть, как, переболел.
Добытый вами Серый послужил… хм… основой для лекарства, вылечившего его. И вас с Юстасом тоже.
— Вообще-то, нет, — веско заметил священник. — На все воля Божья, и эти ваши Серые здесь абсолютно ни при чем. Что-то щелкнуло, нервы Ойгена окончательно сдали и он заорал:
— Никакая это, нахер, не божья воля! Это лекарство, мать твою!
Лекарство! На-у-ка! Ты знаешь, что это такое?! Не удостоив медика ответом, Юстас развернулся и вышел на кухню.
Ойген с нажимом потер лицо и обиженно посмотрел на Ию.
— Я слушаю это уже неделю. Неделю, понимаешь? Я хочу, чтобы он сдох. Он издевается надо мной, что ли?
— Мне кажется, он делает это специально. Вроде как в школе: совсем не интересно задирать того, кто не реагирует.
— Мы не в школе, — гордо ответил Ойген и тоже ушел на кухню.
— Весело тут у вас, — просипел Курт. — Погодь… неделю? Ию кивнул.