Вильям Гарвей

В Германии, куда они заехали по дороге, свирепствовала тогда изнурительная тридцатилетняя война. Кровопролития и голод опустошили огромные территории.

Об этой поездке и о впечатлении, которое на него произвела военная Германия, Гарвей писал в одном из своих писем на родину: «По дороге не встретишь собаки, коршуна, ворона — никакой птицы или зверя, годных для анатомирования; среди немногочисленного населения, уцелевшего от войны и чумы, голод занимался анатомией раньше моего приезда. Просто невероятным кажется, что такие богатые, многолюдные, цветущие страны могли в столь короткое время дойти до такой нищеты, разорения, оскудения, голода. Надеюсь, что это заставит подумать о мире. Пора перестать драться, когда нечего есть и свой своего грабит и обворовывает при первой возможности…»

В 1633 году король Карл отправился в Шотландию короноваться на шотландский престол. С собой он взял Гарвея.

Шотландцы устроили Карлу восторженный прием, как внуку Марии — королевы шотландской. Нищая и гордая страна этим приемом выражала надежду на то, что король, в чьих жилах течет шотландская кровь, позаботится о своих подданных-земляках, облегчит им многотрудную жизнь.

Надежды их не оправдались, в чем они очень скоро получили немало доказательств. Не оправдались, с другой стороны, и надежды Карла на Шотландию, в чем он тоже мог в будущем неоднократно убедиться. Но встреча была пышная и торжественная, и король веселился вовсю.

А пока король веселился, Гарвей рыскал по аллеям и закоулкам дворцового парка, выискивая насекомых, земноводных и всякую прочую мелюзгу, которая могла бы пойти в дело. Он изучал и сравнивал, копя материалы для выводов по сравнительной анатомии, которые очень пригодились ему в его втором крупном труде.

Где бы он ни был, куда бы ни забрасывала его судьба, он оставался верен себе. А это для него значило — быть верным науке. Он не слышал дворцовых сплетен, не замечал интриг и недовольства части придворных, как не замечал и восторженного настроения своего венценосного пациента. Он всегда был погружен в науку, делал записи, строил выводы, получал доказательства.

Но особенно полезной для него, как для ученого, оказалась вторая поездка в Германию. Это было в 1636 году. Друг и пациент Гарвея, граф Арондель, получил назначение посла и выпросил у Карла разрешение взять в свою свиту Гарвея. Гарвей поехал охотно — он знал, что Арондель не будет отнимать у него много времени и он сможет на свободе вплотную заняться своими наблюдениями. Да и побывать в местах, которые он уже однажды видел, тоже было интересно. Быть может, теперь тут найдется что-нибудь для анатомирования…

Гарвей никогда не ограничивался узким кругом знаний, относящихся к анатомии и физиологии животных. Он любил естествознание в самом широком смысле слова, и когда ему довелось попасть в немецкие леса, богатые не только животными, но и растениями, он с таким же увлечением наблюдал за ростом и цветением деревьев, кустарников, цветов, за опылением и размножением, брал образцы почв и камней, рассматривал их дома в увеличительное стекло и дивился сложности и мудрости природы.

Случалось, увлеченный погоней за яркой бабочкой или птицей, Гарвей, как ребенок, бежал за ней и не замечал, как попадал в глухую чащу, из которой и местному-то жителю нелегко было выбраться. Потом он с изумлением обнаруживал, что не может найти обратной дороги, усмехался в свою красивую бородку, шел наугад и в конце концов куда-нибудь добирался. В общем ему везло — приключения кончались благополучно.

Врач Джон Обрей, современник и друг Гарвея, пишет об этом периоде его жизни:

«Он постоянно делал экскурсии по лесам для наблюдения над замечательными деревьями, растениями, землями и, случалось, был близок к гибели, так что милорд посланник не на шутку сердился на него, так как ему угрожала опасность не только от диких зверей, но и от грабителей».

Был ли он бесстрашным? Пожалуй, тут было другое: занимаясь научными наблюдениями, он просто забывал, что в этих глухих, незнакомых местах его на каждом шагу подстерегают опасности. Он не думал ни о диких зверях в лесу, ни о бандитах на дорогах. Это был человек увлекающийся и целеустремленный, которого ничто не могло отвлечь от захватившей его идеи.

В эту поездку Гарвей побывал во многих городах Германии. При этом он нигде не упускал возможности повидаться с известными медиками, тамошними светилами, чтобы лично услышать их мнение о своем трактате и попытаться убедить их в правильности своих идей.

Побывал он и в Алторфе; здесь в университете работал его старый товарищ по Падуе, прославленный анатом Каспар Гофман.

Гофман встретил своего однокашника достаточно радушно, и пока они вспоминали студенческие времена, «милую Падую» и «дорогого учителя» Фабриция, беседа шла непринужденно и дружественно. Но Гарвей не ради приятных воспоминаний заехал сюда — мнение Гофмана о кровообращении было ему дорого и важно и как мнение известного анатома, и как мнение выходца из той же школы, из которой вышел он сам, и, наконец, просто как мнение старого товарища и человека, которого он уважал.

С присущей ему прямотой, Гарвей перевел разговор на науку. Гофман недовольно поморщился, сразу стал холоден, сух и непреклонен. Гарвей тоже не сдавался — он предложил повторить перед Гофманом некоторые свои наиболее убедительные опыты, полностью доказывающие истинность открытого им кровообращения.

Из вежливости Гофман согласился. Раздобыли все необходимое для опытов, и Гарвей с увлечением начал вскрытие. Попутно он все разъяснял, всеми силами стараясь убедить Гофмана в своей правоте.

Лицо Гофмана оставалось непроницаемым до самого конца этой тягостной демонстрации.

Убеждений Гофмана Гарвею не удалось сокрушить. Почтенному старцу более убедительными казались отжившие учения Галена и Гиппократа, он по-прежнему продолжал верить в них, не меняя своего мировоззрения. Свидетельству Галена он верил больше, чем собственным глазам, больше, чем всем доказательствам на свете, какими бы очевидными они ни были, и уж, конечно, больше, чем Гарвею…

К концу опытов Гофман почти все время молчал, полупрезрительно, полураздраженно, Гарвей же говорил горячо и громко, убеждая, доказывая, умоляя поверить… Атмосфера накалилась до такой степени, что огорченный и расстроенный Гарвей, опасаясь дальнейшими препирательствами вовсе вывести из себя старого коллегу и окончательно поссориться с ним, бросил скальпель и ушел.

Быть может, встреча эта и не прошла даром: в конце концов несокрушимый Гофман, искренне убежденный в своей правоте (правильней было бы сказать, в правоте древних учителей!), был поколеблен. Но это случилось через несколько лет, хотя вполне вероятно, что как раз опыты, которые он лично наблюдал у себя, в Алторфе, и сыграли в этом главную роль.

Гарвей уехал из. Алторфа в тягостном состоянии духа. Вообще все эти встречи со светилами медицины, врагами его учения, приносили ему мало радости. Огорчало не только то, что открытие все еще не завоевало признания, но и то, что великая косность и упрямое невежество пышным цветом цвели среди людей медицинской науки. В эту свою поездку он особенно ясно увидел, в какие крепкие оковы закованы анатомия и физиология и как трудно расковать эти цепи, добровольно надетые на себя учеными вождями медицины.

В таком настроении вернулся Гарвей в Англию.

И вскоре после возвращения столкнулся с еще большими огорчениями, не имеющими, правда, прямого отношения к медицинской науке, но касающимися его родной страны, всей Англии, английского народа.

Затронули эти события и лично Гарвея. Ему они стоили нескольких лет изгнания, почти утраченной возможности заниматься в нормальных условиях наукой и потери драгоценных записей и материалов — труда целой жизни.

В Англии началась буржуазная революция.

В годы революции

Знаменитый Третий парламент был созван в 1628 году.

Этому предшествовал трехлетний период внешнего благополучия и внутренней борьбы между парламентами предыдущих созывов, представлявших интересы буржуазии и нового дворянства, и королем, за которым стояли старые, феодально-абсолютистские слои государства. Противоречия между монархом и парламентом нарастали по трем коренным вопросам, составляющим всю сущность государственного управления: по вопросам внешней, внутренней и церковной политики. Эти противоречия не находили своего разрешения и в течение предыдущих лет, после же прихода к власти Карла I они еще больше обострились.