Страница 50 из 60
Довольный Данте стал снова рассматривать проект.
— В каждом зале надо будет собирать произведения какого-нибудь одного рода, чтобы посетитель, зашедший во все залы, получил полное удовлетворение… Я тоже думаю, что это сооружение надо возвести напротив здания, где заседают люди, управляющие городом!
— Мы обратились и к Арнольфо ди Камбио, который строит собор, — сообщил мессир Дуччо, которого, кажется, поразил полет фантазии Данте.
— К великому Арнольфо? И правильно сделали!
— Видите ли, мне кажется, что вход в это здание не должен быть со стороны площади. Лучше соорудить его сзади.
— Почему же?
— А если наши будущие приоры наткнутся на какого-нибудь прощелыгу со спущенными штанами?!
— А зачем снимать штаны в музее?! — с непритворным удивлением в голосе воскликнул Данте.
— Я не знаю, о каком таком «музее» вы говорите, но для того чтобы сходить по нужде, штаны приходится спустить!
Поэт вырвал чертеж из рук у секретаря и стал его пристально разглядывать.
— Это что же? Проект отхожего места?! Вы хотите возвести перед Дворцом Приоров общественную уборную?! — покраснев от ярости, воскликнул он.
— Конечно! Кстати она принесет немалый доход, если сделать ее платной!
— Вы хотите собирать мочу перед Дворцом Приоров и брать за это деньги?
— Но мочу используют, когда дубят кожи! Римские императоры тоже собирали мочу!
— Идите вы к черту с вашей мочой, мессир Дуччо! Если вам так нужны деньги, идите побираться на паперть! — заорал Данте, отпихнул секретаря и пошел прочь. Но не пройдя и нескольких метров, он остановился как вкопанный и поспешно вернулся к секретарю.
— Подайте этот проект моему коллеге мессиру Лапо Сальтерелло! Он всю жизнь барахтается в экскрементах и наверняка не погнушается собирать мочу горожан!
Поэт выбежал на улицу мимо ошеломленных стражников, прибежавших на его крики.
На улице Данте постарался взять себя в руки. Его мучили многие вопросы. Ночной колокол еще не пробил, и улицы, ведшие к Сан Марко, кишели людьми, возвращавшимся домой с работы. Несмотря на толкучку, поэт довольно быстро добрался до жилища законника. При этом ему показалось, что толпа испуганно расступается перед ним.
Антонио да Перетола сидел у себя в келье и работал с фолиантами и пергаментными свитками, разложенными на письменном столе.
Услышав шаги Данте, законник поднял глаза:
— Чем могу вам служить, мессир Алигьери?
— Расскажите мне побольше из того, что знаете!
— О папской булле? Вы поняли свое заблуждение? Помните, вы рассуждали о двух светилах? Мы можем снова…
— Расскажите мне лучше о Целестине V!
Антонио помрачнел, словно ему было неприятно слышать это имя.
— Опять об этом порочном папе?
— Или о святом, как говорят некоторые…
— Поверьте мне, Целестин не был святым. Хотя порочным, он, возможно, тоже не был… И что же вы хотите о нем узнать?
— Расскажите мне о том, что может знать только человек, очень близко знакомый с делами Церкви. Все думают, что Целестина убил Бонифаций. А что вы можете об этом сказать, мессир Антонио?
Законник некоторое время колебался, но ему, кажется, польстило то, что поэт счел его знающим чуть ли не всю подноготную папской курии.
— Нет. Бонифаций не убивал Целестина. Конечно, раньше или позже он сделал бы это, но сначала он вырвал бы у Целестина его тайну. А так Целестин пал от другой руки, и Бонифаций так ничего и не узнал.
— А что это за тайна?
Антонио замолчал и стал старательно откашливаться.
— Никто этого точно не знает. Незадолго до того, как Целестин был избран папой, он отправился в длительную поездку и доехал до самого Лиона. Там он несколько дней жил в монастыре у тамплиеров, а потом вернулся и стал папой. При этом говорят, что он узнал у тамплиеров нечто такое, что и послужило причиной его смерти. Вот эту тайну и хотел вырвать у Целестина Бонифаций. По крайней мере, так говорят в Риме.
— Тогда почему же считают, что эту тайну знает Антилия? — пробормотал поэт. — Если только она не замешана в преступлении…
— А при чем здесь танцовщица? — удивленно спросил Антонио и добавил, пожав плечами: — Впрочем, Церковь часто получает сведения из необычных источников, но они почти всегда надежны. Если Церковь считает, что танцовщица каким-то образом в это замешана, скорее всего, это именно так!
Данте внимательно слушал законника, поигрывая завязками плаща.
— Мессир Антонио!
— Слушаю вас?
— Монастырь Сан Паоло фуори ле Мура в Риме, где работали Амброджо и Якопо, а вы помогали готовить буллу Бонифация, принадлежит тамплиерам, не так ли?
— Да. Как и монастырь, который Целестин посетил в Лионе. Если вы к этому клоните.
— Именно к этому. Кстати, а вы не слышали, чтобы с тайной Целестина связывали число пять или пентаграмму?
Законник внезапно оживился, словно слова поэта напомнили ему какую-то забытую подробность.
— Да, слышал. Говорят, что в аллегорическом смысле эта тайна имеет форму пятиугольника. А вам это о чем-нибудь говорит?
Данте покачал головой.
Пять частей мозаики! Надрезы на телах мертвецов! Пять составных частей азиатского снадобья! Потомство императора Фридриха!..
Число пять говорило поэту только о смерти! Но не просто говорило, а кричало о ней!
Взволнованный поэт не заметил, как оказался на улице. Его неотвязно преследовали мысли об убийстве.
Но стоит ли погружаться с головой в размышления о преступлениях одного злодея, когда надо заботиться о благосостоянии граждан целого города?!
Лестница приюта для странников при монастыре Сан-Марко, где жил Антонио да Перетола, выходила на боковую улицу, а не на площадь, где был главный вход в монастырь. Улица кишела праздношатающимся после работы народом, горланившим так, что у Данте зазвенело в ушах. Ему хотелось поскорее вернуться во Дворец Приоров, чтобы узнать, изгоняют ли из Флоренции осужденных, но ему было очень трудно пробираться сквозь толпу народа.
Поэта в очередной раз толкнули. Он очнулся от своих мыслей и повернулся, чтобы пнуть под зад толкнувшего его наглеца — плохо одетого простолюдина с уродливой физиономией, но этот человек уже затерялся в толпе. Только теперь поэт заметил, что народ вокруг него как-то особенно возбужден. Сзади на него так напирали, что он с трудом держался на ногах. Толпа несла его туда, где улица расширялась, а над головами людей высился лес разноцветных палаток. Палатки были подняты, как паруса, на площадке, прикрепленной к неподвижным повозкам в углу площади. На этой импровизированной сцене — под аплодисменты толпы — двигались какие-то фигуры в ярких костюмах.
Поэту меньше всего хотелось оказаться зажатым в толпе перед балаганом паяцев. Он хотел было заскочить в одну из лавок, выходивших на улицу, но в конце рабочего дня все двери были закрыты, и прежде чем Данте нашел другое убежище, толпа поднесла его прямо к повозкам.
— Мессир, смотрите, какое прекрасное представление! — крикнул кто-то рядом с ним, дергая его за рукав. Этот человек, кажется, узнал поэта и обрадовался тому, что вместе с ним спектаклем будет восторгаться настоящий приор.
Данте резко вырвал рукав и проговорил ледяным тоном:
— Что же прекрасного в этом балагане?
Теребивший его человек, кажется, не уловил презрения в его голосе и, опять вцепившись поэту в рукав, с прежним воодушевлением воскликнул:
— Это борьба ангела и дьявола… Ангел хочет вырвать человеческие души из дьявольских когтей. Смотрите!
Кое-как освободив рукав, Данте нехотя начал смотреть.
В центре сцены какой-то юноша поддерживал сзади тряпичную куклу, отдаленно напоминавшую обнаженную человеческую фигуру. На передней части головы куклы было грубо намалевано человеческое лицо: два вытаращенных глаза, два черных пятна вместо ноздрей и полный зубов рот, оскалившийся не то в улыбке, не то в усмешке, не то в безмолвном крике. Кукловод был единственным существом на сцене в обычной человеческой одежде. Слева от него по сцене прыгали, извергая проклятья, несколько актеров в ярких халатах, страшных масках и с увешанными красными тряпками вилами в руках. Справа же несколько ангелов в белых туниках с золотыми крыльями на спине распевали с лицами блаженных идиотов какие-то песнопения на изуродованной латыни.