Песнь Бернадетте

Дородный старик, шагающий с баулом в руке по улицам Невера, очень взволнован. Близящееся свидание с той, кого он хотел вымести поганой метлой из храма, тревожит его душу. Бернадетта Субиру была самым большим подарком судьбы в его жизни. А он оказался слепым, глупым ослом, незаслуженно удостоившимся чести стоять у колыбели великого чуда современности. Ведь это ему было адресовано требование Дамы построить часовню и приводить к Гроту процессии верующих. А в благодарность он просто посмеялся над ней, выставив свои глупые требования денег на строительство часовни и дикой розы, цветущей в феврале. Так что Дама имела все основания перечеркнуть его планы и поручить процессии другим людям. Но тогда — почему именно Санпе? Почему она его терпит? Видимо, парень этот настолько ловок, что ни разу не показал свое истинное лицо. Перамаль давно уже подумывал, что надо бы съездить к Бернадетте. Но всякий раз его останавливала мысль, что она вовсе не желает его видеть; много лет назад возникла идея послать ей образок. О болезни Бернадетты известно было уже очень давно. Но точных сведений не удавалось получить даже в Невере. И только странные слова: «Дорогой кюре, я помню о Вас. Ваша Бернадетта» — так потрясли священника, что он тут же решился на эту поездку. Уже и железнодорожный билет был куплен, когда начались неприятные события, вынудившие его на некоторое время отложить отъезд. Но пока он занимался этими делами, он днем и ночью постоянно ощущал глубокое недовольство собой, какую-то внутреннюю тревогу, часто перераставшую в чувство вины. Он не мог отделаться от мысли, что Бернадетта позвала его, своего бывшего покровителя, на помощь. А когда он, наконец, покончил с делами, началась Страстная неделя. Священник, бросающий свою паству накануне великого церковного праздника, нарушает все общепринятые правила. Но Перамаль именно так и поступил.

— А что, если бы меня уже не было? — сказал он своему заместителю перед отъездом. — Я старый больной человек и живу лишь по недосмотру нашего милосердного Творца, который глядит на это сквозь пальцы.

Мать Жозефина Энбер встречает лурдского кюре с почетом и уважением. Фиолетовый воротничок его рясы доказывает, что отверженный священник еще обладает всевозможными званиями и имеет право на обращение «монсеньер». Настоятельница тут же предлагает ему воспользоваться гостеприимством вверенной ей обители. Что касается нашей сестры Марии Бернарды, то просто уму непостижимо, как она еще жива, ведь болезнь, по мнению врачей, давно разрушила ее бедное тело. И лишь невероятно сильная и твердая воля бедняжки поддерживает в ней едва тлеющий огонек земной жизни. Вероятно, высшие силы решили продлить жизнь своей избранницы до конца Страстной недели. Однако доктор Сен-Сир еще три дня назад выразил уверенность, что смерть лурдской ясновидицы — вопрос лишь нескольких часов. Но со вчерашнего дня Мария Бернарда не испытывает болей. Монсеньер Лелонж, епископ Неверский, распорядился, чтобы посетителей к умирающей допускали только с его согласия. И она, мать Энбер, опасается, что и для него, высокочтимого господина декана из Лурда, нельзя будет сделать исключение из этого правила. Но запрос в канцелярию епископа она пошлет немедля. А пока — не угодно ли господину канонику расположиться поудобнее и слегка перекусить с дороги.

Перамаль едва удерживается, чтобы не вспылить, услышав о необходимости получить разрешение епископа. Однако берет себя в руки и говорит своим все еще густым басом:

— Бернадетта Субиру — дитя моего прихода. Провидение на долгие годы препоручило ее моему слабому покровительству…

— Кому же это неизвестно, монсеньер! — улыбается настоятельница, слегка наклонив голову. — Хотя по указанию свыше в нашей обители было не принято излишне обсуждать те великие события, мы все же достаточно осведомлены о них во всех подробностях.

После обеда Мария Возу и сестра Натали заходят за деканом, чтобы проводить его к больной. Сердце старика колотится учащенно.

— Узнает ли она меня? — спрашивает он.

— О, она ясно мыслит и спокойна, как никогда! — отвечает Натали, не скрывая слез.

Просторная палата с двумя высокими окнами и тремя кроватями под общим прозрачным пологом, подвешенным в центре комнаты к потолку. Две кровати пусты. Бернадетта лежит на третьей, в правом углу. У противоположной стены стоит узкий комодик со статуей Мадонны — но не копией той, что некогда изготовил Фабиш. Выше, на стене, распятие. Вот и все, если не считать кресла и нескольких низеньких стульев. Мари Доминик Перамаль, тяжело ступая — звук собственных шагов неприятно отдается в его ушах, — подходит к кровати в правом углу. И видит перед собой не монахиню тридцати пяти лет, а совсем юную девушку с узким прозрачно-бледным лицом. Крылья носа необычайно благородной формы слегка вздрагивают. Детские губы почти бескровны. Довольно высокий лоб наполовину скрыт компрессом. Огромные темные глаза глядят на мир внимательно и в то же время отрешенно. Это глаза Бернадетты Субиру! Декан, старик под семьдесят, заливается краской смущения. Откашлявшись и помолчав, он наконец выдавливает:

— Вот я и приехал…

Кто-то пододвигает ему низенький стульчик, и дородный старик осторожно садится, опасаясь, что под его тяжестью стульчик развалится. На одеяле покоятся две крохотные руки цвета старой слоновой кости, которые пытаются протянуться навстречу гостю. Попытка не удается. С величайшей осторожностью декан берет своей огромной ручищей одну из этих бессильных миниатюрных рук и из почтения едва прикасается к ней губами. Проходит целых две минуты, прежде чем Бернадетте удается тихо, но удивительно четко и внятно произнести:

— Месье кюре, я вам не солгала…

Перамаль с трудом удерживает слезы.

— Бог видит, сестра, вы мне не солгали! — шепчет он. — Но я был недостоин вас.

Отсвет пережитого страха пробегает по лицу девушки.

— А меня все расспрашивают и расспрашивают… — И после томительной паузы дрожащим голосом выдыхает: — Я ее видела… Да, я ее видела…

Декан не знает, как и почему на язык ему вдруг наворачивается прежнее «ты», словно не прошло двух десятков лет и перед ним лежит не монахиня Мария Бернарда с печатью духовного совершенства на лице, а маленькая девочка Бернадетта Субиру, существо чистое, как родник, в котором люди, однако, ничего разглядеть не могут. Перамаль придвигает лицо ближе к умирающей.

— Да, ты ее видела, о дитя мое! — кивает он. — И скоро вновь увидишь…

Огромные глаза Бернадетты затягиваются дымкой. Она думает. А думы будят воспоминания. «Вон там у камина в своем кабинете сидит кюре. Я тоже там, и на мне капюле, потому что на дворе очень холодно. И я хочу пойти в услужение к мадам Милле. А он спрашивает, не найдет ли Дама лучшего занятия для меня…»

И тут у Бернадетты со вздохом вырывается:

— О нет, месье кюре, я вовсе не уверена, что Дама возьмет меня к себе в услужение…

Наконец-то декану удается перейти на тот легкий непринужденный тон, к какому он с самого начала стремился.

— Если в чем-то вообще можно быть уверенным, дитя мое, — говорит он, — то только в этом. Это — самое меньшее, что сделает для тебя Дама…

В глазах девушки появляется лукавая, даже насмешливая искорка. Теперь все так добры и ласковы с ней. Искренне ли или только делают вид из жалости?

— Нет, я совсем не уверена, совсем не уверена, о нет! — говорит тоненький голосок, правдивый, как всегда. — Ведь я ничего не сделала, только болела… И наверное, недостаточно страдала…

На этот раз Перамалю не удается подавить рыдания:

— Ты страдала более чем достаточно, верь мне, дитя мое…

Хранилище. Тут на застывшем лице девушки мелькает подобие улыбки. И тоненький голосок говорит уже не по-французски, а на грубом наречии ее детства и родных мест.

— Да что вы, господин декан! — возражает дочка Франсуа Субиру с улицы Птит-Фоссе. — Знаю я больных. Мы все немного преувеличиваем. И страдания наши вовсе не так уж велики… — И, судорожно ловя ртом воздух, продолжает, запинаясь на каждом слове: — Думаю… у меня в жизни… было… меньше страданий… чем радостей… В те дни… в те дни…