Песнь Бернадетте

Бернадетта обводит всех расширенными от страха глазами и едва заметно кивает. Опять допрос? Монотонный голос читающего бьется в ее ушах. Словно из бесконечной дали доносится до нее рассказ о четырнадцатилетней девочке, которая пошла за хворостом и вдруг увидела прекрасную Даму. Долго, очень долго длится этот рассказ, и все ее тело деревенеет от холода. Слабое дыхание облачком пара колеблется у ее губ. Бернадетта напрягает все силы, чтобы выдержать этот допрос. Закончив очередной абзац протокола, ласковый голос читающего спрашивает:

— Сестра Мария Бернарда, можете ли вы еще раз подтвердить истинность того, что только что слышали?

Молящим взглядом смотрит Бернадетта в пустоту. Потом слабым детским голоском шепчет:

— О да, о да… Я ее видела…

Чтение продолжается. Кажется, время остановилось. Тихий голос читающего время от времени спрашивает:

— Сестра Мария Бернарда, можете ли подтвердить истинность того, что только что слышали?

Все так же глядя куда-то вдаль, Бернадетта отвечает одно и то же:

— Я ее видела, да, я ее видела…

Примерно час спустя ее относят назад в келью, где она остается наедине с Натали, и одеревенелость мало-помалу исчезает. Она сменяется судорожными рыданиями, сотрясающими все ее тело. Кажется, все, что в ней еще осталось от плоти, готово распасться на части.

— О Боже! — стонет она, когда вновь обретает способность говорить. — Они будут все время приходить — и завтра, и послезавтра, и спрашивать, и спрашивать до самого последнего дня…

Натали опускается на колени и кладет ладонь на ее лоб.

— Вы же при всех подтвердили правдивость своих слов, друг мой… И никто больше не будет вас терзать…

— О, это мне лучше знать, — жалобно вздыхает Бернадетта. — Меня будут мучить, пока я жива. И будут все спрашивать и спрашивать… Выйдя за дверь, они сразу все забывают и хотят снова и снова все это слышать. — И потом, когда рыдания утихают, добавляет: — Никак не могут мне поверить… И я понимаю почему… Слишком большая честь была мне оказана…

После этого приступа отчаяния Бернадетта как будто бы засыпает. Натали тихо сидит рядом. Но больная вдруг приподнимает голову.

— Не подадите ли мне мой белый мешочек, сестра?

Натали достает из шкафа ветхую, выцветшую от времени холщовую сумку, с которой Бернадетта ходила в школу. Когда-то в ней лежали букварь, Катехизис, вязаный чулок, горбушка хлеба, кусочек леденца и глиняный ослик с отбитой ножкой. Когда Натали высыпает содержимое сумки на одеяло, в наличии оказываются лишь букварь и ослик. Бернадетта удовлетворенно кивает. Сколь преходящи сокровища богачей, столь долговечны богатства бедняков. Бернадетта показывает пальцем на образок Богоматери, подаренный ей Перамалем.

— Возьмите этот образок, сестра, — просит она, — положите в конверт и напишите адрес: «В город Лурд, досточтимому декану Мари Доминику Перамалю».

— Только образок, больше ничего не надо? — удивленно спрашивает Натали.

— Этого достаточно, — отвечает Бернадетта. Но когда Натали уже собирается уйти, больная подзывает ее к себе: — Сестра, напишите, пожалуйста, за меня: «Дорогой кюре, Бернадетта Субиру помнит о Вас!»

Час спустя Мария Бернарда впадает в беспамятство. В тот же вечер ее перевозят в больницу. Навсегда.

Глава сорок шестая

АДСКИЕ МУЧЕНИЯ ПЛОТИ

В тот же день, когда престарелый декан Перамаль собрался наконец поехать в Невер, в Лурд приезжает Гиацинт де Лафит, литератор, с той памятной весны двадцать один год назад ни разу не ступавший на здешнюю землю. Подвигли месье де Лафита на это путешествие две явные причины и одна тайная. Один из племянников, навестивший его в Париже, весьма настойчиво пригласил дядюшку провести несколько недель перед Пасхой на его собственной вилле в окрестностях Лурда. Семейство Лафит давно лишилось старинного родового замка на острове Шале. Замок этот, как и сам остров, был откуплен Тарбским епископатом и погиб в результате изменения русла реки Гав и строительства новых сооружений вблизи Грота. Члены этого разветвленного семейства построили себе комфортабельные виллы в живописных окрестностях, вдали от суеты, создаваемой толпами больных и паломников.

Гиацинт де Лафит — все тот же прозябающий в нищете и безвестности литератор, каким был больше двадцати лет назад. Его юношеские мечтания о пробуждении к новой жизни классического александрийского стиха и тем самым придании прочности мрамора романтической душе давно отброшены и позабыты. Никто в мире не интересуется александрийским стихом, равно как и классиками или романтиками. Литература на всех парах несется по рельсам реализма, силясь угнаться за развитием человечества, и описывает жизнь паровозных машинистов, судовых кочегаров, фабричных рабочих и шахтеров угольных копей. В центре ее внимания все убогое и неказистое. Она копается в душевных и сексуальных терзаниях мелкобуржуазных провинциалок и в смятенных чувствах коммивояжеров. К досаде Лафита, благородный французский язык треплется на рынках, в лавках и кабаках предместий, угоднически подхватывая на лету пошлейшие словечки и обороты речи. И вся эта обыденность подается под издавна привычным пресным соусом прогресса и науки. Неудивительно, что в эти времена такое уникальное произведение, как «Основание города Тарба», не может быть даже завершено, а уж тем более оценено по достоинству.

Человек, живущий давней похвалой Виктора Гюго и редкими гонорарами за статейки в газетах, не может себе позволить отказаться от соблазнительного приглашения, на несколько месяцев освобождающего от забот о хлебе насущном. Вторая причина его приезда состоит в том, что Лафит некоторое время назад свиделся со старым знакомым из Лурда — Жаном Батистом Эстрадом, давно уже дослужившимся до поста директора налоговой службы в Бордо. Господин Эстрад ежегодно проводит отпуск в Лурде, причем как раз в весенние месяцы перед Пасхой. Он так напористо выразил желание показать своему бывшему соратнику по диспутам в кафе «Французское» неузнаваемо изменившийся город чудесных исцелений, что Лафит не смог устоять и согласился.

Третья же, тайная причина скрыта даже от того, кто ею движим. Гиацинт де Лафит чувствует, что он болен, — нет, он знает, что он смертельно болен. Болезнь сидит у него в гортани, где уже много раз возникали опухоли, потом, правда, сходившие на нет. На прямой вопрос пациента, не рак ли это, врач ответил, что не исключает такой возможности. А уж литератор Лафит, от природы склонный к пессимизму, конечно же, трактует эту возможность как неизбежность. И считает себя обреченным. Он уже не верит, что ему способна помочь наука или целительный источник в Лурде. Его гордый дух отвергает и то и другое. Однако о лурдском источнике пишут как-никак не только клерикальные газеты, Что он стократ доказал свою волшебную силу. Да и такой разумный человек, как Эстрад, утверждает, что не раз был очевидцем мгновенных исцелений. После разговора с директором налоговой службы в душе Лафита поселилось какое-то смутное беспокойство, которое он и сам не может внятно объяснить. И, уже сидя в поезде, думает: «Ну, поживу какое-то время в этом дрянном городишке, освежу кое-какие воспоминания. Только и всего».

Гиацинту де Лафиту пятьдесят девять лет. Старые знакомые, увидев его, думают про себя, что он выглядит куда старше своих лет. Но все же находят, что густая седая шевелюра, обрамляющая высокий лоб благородной формы, и бледное узкое лицо производят еще более сильное впечатление, чем в прошлые годы, и несомненно свидетельствуют о его гениальной одаренности. Из старых приятелей кое-кто уже умер, в том числе директор лицея Кларан, постоянный оппонент Лафита в их давнишних высокоученых дебатах, и старый, овеянный славой мэр Лакаде, вечно подшучивавший над поэтом. Перед кончиной мэр успел убедиться, что действительность превзошла самые смелые его мечты о городе-курорте.

Лафит прогуливается в обществе Эстрада и доктора Дозу по Бульвару де ля Грот, новой главной улице города, которая ведет от построенного несколько лет назад моста Мишель к святым местам. Стоит ясная солнечная погода. Лафит только диву дается — так изменился за эти годы старый замшелый городишко. Сплошные ряды новых отелей. Вот только на зданиях этих не заметно ни следа монастырской скромности, покоя и достоинства, которые были бы здесь уместны. Этот парад перегруженных завитушками фасадов похож скорее на шабаш уродов, порожденных пошлым архитектурным вкусом, прикрывающим свою шутовскую рожу святыми именами на вывесках. Оглядываясь вокруг, думаешь, что попал либо на курорт низкого пошиба, либо в увеселительные кварталы портового города, а вовсе не в Лурд — город святых чудес. Повсюду ощущается стиль заштатных казино, захудалых провинциальных варьете и ипподромов. Лафит ужасается, увидев в первых этажах жилых домов бесконечные ряды лавок, торгующих предметами религиозного культа. При виде «святых» безделушек, выставленных там на продажу, он начинает кипеть от негодования. Еще скульптору Фабишу из Лиона удалось в давние времена превратить в маргарин настоящий каррарский мрамор, из которого он ваял Даму. В тысячах копий предлагается теперь это произведение, от которого в свое время в ужасе отвернулась Бернадетта, в виде безвкусно размалеванных гипсовых статуэток с чудовищно ярким голубым поясом. Кругом, куда ни кинешь взгляд, высятся вавилонские башни религиозных сувениров. И повсюду Бернадетта играет главную роль. В белом капюле она красуется, коленопреклоненная, молитвенно взирая снизу вверх на слащавую красавицу — Мадонну, причем не только на олеографиях, литографиях, репродукциях всех видов, но и на одеялах, платках, вышивках, а также объемно — даже на пресс-папье и столовых наборах для соли, горчицы и перца. Гиацинт де Лафит вспыхивает от негодования.