Песнь Бернадетте

Мария Тереза Возу тоже отдает работе все силы, более того, она просто тянет из себя жилы. Часто трудится ночи напролет. Жертвует перерывами на отдых. Неустанно следит, чтобы предписания врачей строго выполнялись, чтобы больных кормили вовремя, обильно и вкусно. Часами простаивает на кухне и в бельевых, выдавая продукты и белье, все подсчитывая и пересчитывая с присущим ей безграничным педантизмом. Потом вновь обходит все палаты, медленно двигаясь от койки к койке, и ее глубоко посаженные острые глаза бдительно выискивают малейшие упущения. Но никто никогда не подзывает к себе сестру Возу, хотя делает она в сто раз больше реальных дел, чем Бернадетта. Она тоже говорит раненым ласковые слова, пишет под их диктовку письма, обещает самым бедным позаботиться об их будущем. И тем не менее стоит ей появиться в дверях, как над рядами кроватей проносится дуновение страха, словно большой воинский начальник прибыл делать смотр проштрафившихся. Как-то под вечер Мария Тереза и Мария Бернарда оказываются одни в комнате отдыха для сестер милосердия и сиделок.

— Я знаю вас уже столько лет, сестра моя, — начинает разговор бывшая наставница, — и поверьте, мое уважение к вам растет день ото дня. Как вам удается привлекать к себе сердца людей и в мгновение ока приручать самых строптивых! Когда-то я была вашей учительницей в Лурде. Но теперь мне впору пойти к вам в обучение трудному искусству общения со страждущими душами, каковы мы все. Как вы это делаете, Мария Бернарда?

— Да что вы, — удивленно пожимает плечами Бернадетта. — Разве я что-то делаю? Ничего я такого не делаю…

— Вот-вот, именно так, сестра моя, — с готовностью кивает Мария Тереза. — В самую точку. Ничего вы такого не делаете…

Проносится слух, что император с императрицей эмигрировали в Англию. Газета огромными буквами печатает новое имя: Гамбетта. И опять вести с театра боевых действий. Поступают новые партии раненых. Но потом и это кончается, война кончается. Однако бои уходят в прошлое быстрее, чем заживают размозженные кости, загноившиеся внутренности и другие военные раны. Лишь к концу года монастырь Святой Жильдарды вновь заполняется вернувшимися сестрами; Марию Бернарду и Марию Терезу тоже отпускают домой. Как-то вечером они обе в последний раз выходят из госпиталя; каждая несет в руке небольшой баульчик. Мария Возу замечает, что Бернадетта слегка приволакивает левую ногу. Но ничего не говорит, ибо душу ее вновь охватывает всегдашнее подозрение: «Ага, понятно, хочет мне показать, как она измождена и утомлена после долгой работы в госпитале!»

Все ночи, следующие после возвращения в монастырь, Марию Терезу мучает один и тот же навязчивый сон. Будто бы она стоит перед Гротом Массабьель. Но Грот не похож на тот, который ей знаком. Скорее, это глубокий провал, несмотря на обилие горящих свечей смахивающий скорее на преддверие преисподней. Но где-то в глубине черного провала притаилось чудовище, злой великан, падший от своей гордыни. Мимо Грота течет не Гав, а серая от пены бурная река шире Луары. Туман мало-помалу рассеивается. И оказывается, что у берега по колено в воде стоят люди в грязных бинтах, опирающиеся на палки или костыли, калеки на деревяшках вместо ног. И все они с надеждой смотрят в сторону Грота. А там — Бернадетта, девочка-подросток, играет с другими детьми в пятнашки, водит хоровод и хлопает в ладоши. Время от времени Бернадетта заливается таким громким хохотом, что наставница послушниц даже во сне краснеет от стыда. Спящей кажется, будто эта играющая девочка смеется над всем миром…

Сон этот, преследующий ее несколько ночей кряду, ввергает Марию Терезу в сильное беспокойство. Может, теперь, четырнадцать лет спустя после событий в Массабьеле, ей надлежит усмотреть в этом навязчивом ночном кошмаре некое пророческое предзнаменование, подтверждающее ее давнишние сомнения? Она молит Господа, чтобы Мария Бернарда не оправдала ее подозрений. Молит, чтобы Мария Бернарда волочила ногу не из желания подчеркнуть свои заслуги — это особенно больно ранит душу воспитательницы. И однажды вечером Мария Тереза не выдерживает и входит в келью Марии Бернарды. Входит без кровинки в лице, словно после тяжелой болезни.

— Помогите мне, сестра моя! — жалобно восклицает она, всем своим видом являя зрелище такого душевного смятения, какого Бернадетта никак не могла от нее ожидать.

— О, с какой радостью! Чем я могла бы вам помочь?

— Только вы можете мне помочь, сестра, ибо речь идет о вас…

— Обо мне? — испуганно переспрашивает Бернадетта. — Может, я совершила какую-то ошибку?

— Если бы я знала, сестра моя! — скорбно выдыхает та. — Я не имею права так говорить с вами. Я не ваш духовник, не ваша мать-настоятельница, да и им не дано такого права. Но я прошу вашей помощи, потому что сомнения гложут мою душу…

— О каких сомнениях вы говорите, мать моя?

Мария Тереза опирается о стену, словно ноги уже не держат ее.

— Бернадетта Субиру, помогите мне! Потому что я не верю вам…

— Разве я в последнее время солгала вам хотя бы раз? — обескураженно спрашивает Бернадетта.

— О нет, вы ни разу не сказали неправды, сестра… И тем не менее мысль о том, правдива или лжива вся ваша жизнь, не дает мне покоя…

— Этого я не понимаю, мать моя, — отвечает Бернадетта потупившись.

— Я сдержала свое слово, Мария Бернарда, и после нашей первой встречи больше ни разу не заговорила с вами о явлениях в Гроте. Знаю, с моей стороны непорядочно теперь нарушать свое собственное обещание. Знаю также, что непростительный грех — пребывать в сомнении вопреки решению богословской комиссии, расследовавшей ваш случай, вопреки мнению епископа и даже вопреки мнению Его святейшества Папы. Но Господь видит мои сердечные муки, сомнения точат мою душу, и я не могу положить им конец. Вот почему я пришла к вам, сестра моя, и прошу вашей помощи.

Бернадетта медленно и серьезно отрывает глаза от пола.

— И в чем же вы мне не верите?

— Хороший вопрос, Мария Бернарда! Я верю, что у вас были видения, и даже несколько раз. Но не в силах поверить, будто привидевшаяся вам говорила с вами на местном диалекте и внятно сама себя назвала. Сколько лет я имею дело с вами, столько лет думаю и молюсь о вас. Об этом я могу дать отчет перед Богом. Я знаю ваш по-детски милый и легкий характер. Вашу — как бы это назвать? — художественную натуру. Знаю также вашу почти безудержную фантазию, по тем эскизам, какие вы делали для вышивок. Может быть, эта безудержная фантазия и присочинила кое-что существенное к тем видениям, которые у вас действительно были, а вы потом уже и сами не могли отличить, что было, а чего в действительности не было? Может быть, в свое время, в те февральские дни, даже пересуды женщин и девочек, толпившихся вокруг вас, еще подогрели эту фантазию, так что вам уже казалось, будто вы видите и слышите то, что вам внушили заранее? Вы умеете привлекать к себе людей, как никто другой. Это тоже дар Божий, но дар опасный. Так одно могло подстегнуть другое. Вы тогда были ребенком. Вы и сейчас ребенок. Вы сами уже не могли определить границу между действительно виденным и порожденным вашей фантазией. Рассказанное все больше казалось действительным. А став однажды на этот путь, вы уже не могли отступить. Благодаря вашему дару будить сердца людей вы привлекли на свою сторону членов епископской комиссии точно так же, как еще ранее до слез растрогали его преосвященство епископа Монпелье. Разве не могло все быть именно так, дорогое мое дитя?

— Нет! Все было совсем не так, мать моя, — тихим голосом отвечает Бернадетта.

— О, вы освободили бы меня от ужасных мук, если бы сумели меня переубедить! А так — кроме отъявленных безбожников, вероятно, только одна я, недостойная, еще сомневаюсь в вас. Я ведь и сама в ужасе от того, что вынуждена так говорить с вами. Но назовите мне знамение, которое могло бы мне помочь.

— Разве исцеления водой из источника — не знамение? — спрашивает Бернадетта после долгого молчания.

— Знамение, и даже очень важное, сестра моя, самое важное из всех возможных. Но мне требуется другое, касающееся лично вас, Мария Бернарда. Выслушайте меня. Я хочу рассказать вам случай из того времени, когда я сама была послушницей. В ту пору в монастыре жила престарелая сестра Раймонда. Она была человеком того же склада, что и недавно ушедшая от нас сестра София. Но, покуда у нее были силы, сестра Раймонда много трудилась, гораздо больше сестры Софии — причем не где-нибудь, а в больнице при богадельне Нима, где приходится ухаживать за совсем дряхлыми стариками, что, как вы знаете, благодарным трудом никак не назовешь. Тем не менее сестра Раймонда была во всем первой — и в молитве, и в медитации. И при этом всегда такая тихая и светлая, как дитя малое. В миру о ней никто ничего не знал. Она не утверждала, что у нее были видения. Ни газеты, ни высокие церковные пастыри ничего о ней не писали и не говорили. Кроме, может быть, ее духовника, никто не знал, какой благодатью она была отмечена. И все мы до самой ее смерти тоже не знали, что ей была ниспослана Небом самая большая милость: у нее были стигматы на руках…