Страница 11 из 108
Что это вы так вздрогнули?.. Да это яблочко с антоновки упало! Когда тихо кругом, стук громкий получается… Вот и птица моя на крыше забеспокоилась. Видите, как шею на звук вывернула?.. Миша мой одно время сильно настаивал крышу на хате сменить. «Давайте, говорит, мама, солому сбросим и шифером накроем. Я в Чернигов съезжу, достану вам шифера». Так я не согласилась: не хочу, чтоб аисты перевелись. А на шифере какая ж птица гнездо совьет?.. Этот аист у меня уже пятый годок живет. Их тогда двоечко в гнезде вывелось, и буря гнездо во двор скинула. Во-он туда, на погреб упало. Один птенчик ничего, а этот крылышко надломил. На осень тот, молоденький, со своими улетел, а этот так и остался при мне, крылышко у него совсем не действует. Он днем бочком слетит во двор и с курочками моими гуляет. А ест все, чего ни дашь: и зерно, и пшено, и гущу у Жучки с борща вытягивает…
Что ж вы, уходить хочете?.. Приморила я вас своими байками? Старой бабе спать бы с петухами ложиться, а она до ночи лясы языком точит… Ну, пойдемте, я вас до калиточки проведу… Вот и луна з-за тучки во двор выскочила, теперь все видно… Да за что ж мне спасибо? Это вам спасибо, что слухали мои историйки про жизню людскую. Вы как надумаете, так опять до меня приходите, я вам еще чего-нибудь расскажу. У меня этих случаев всяких-разных не сказать сколько в голове ворочается! А я завсегда дома бываю. Разве что в продмаг схожу, так это полчасика всего отберет. А во всяк другой час меня в хате застанете. Наилучше же к вечерку приходите… А ты куда бежишь? Ишь, шагу без нее не ступишь! Ступай, ступай в будку!.. Ну, спокойной вам ночи… До свиданьица… Теперь калиточку прикроем, крючок накинем… Вот так… Теперь и мы с тобой спать пойдем… Не прыгай, не прыгай!.. И об ноги не трись, не подлащивайся. Ишь, какая!.. Враз видать, что кругом виноватая…
А вот и вторая история.
Не просите и не думайте — про себя больш словечка не скажу! И так прошлый раз чего не наговорила! Вы, должно быть, подумали, что баба Сорока в прежние года обманщицей была и людям головы морочила?.. Не подумали? Вот и спасибо вам. Лучше про Фросю, суседку мою, послухайте. Хотя какая ж она теперь суседка, когда давно съехала от нас? Я вам — помните? — говорила, что на нашей улочке из прошлых жителей ни души не осталось, кроме меня да деда Ермолайчика? Теперешние, знать, все до одного из сел по округе сюда перебрались… Во-он, видите, красненькая черепичка с беленькой трубой з-за тополя виднеется? Это и есть она самая, Фросина хата. Когда Фрося в ней жила, хатку ее тоже соломка прикрывала, как бы вот и мою, черепицу на нее уже новый хозяин надел. А Фрося, поистине сказавши, очень не хотела в Сибирь до дочки выбираться, когда та за ней приехала, — прямо плачем плакала, так не хотела! Но что ж делать, если она до того ослабла, что и грядку вскопать во дворе не могла, чтоб огурчиков посеять или там картошку в землю кинуть? Потому Даша и повезла ее до себя в Сибирь, — а кто ж еще за ней досмотрит, как не дочка родная?.. Нынешний хозяин тоже из села будет, вот только с какого, точно не скажу. И тоже в достатке живут, наподобье Митрофаненков: коровка есть и кабанчик, даже овечек держат, к тому ж индючков разводят. Да и курчатки у дворе бегают…
А вы хорошо сделали, что до меня припожаловали. Я уж совсем без людей заскучалась. Считайте, три дня моя калиточка не работала: никого в себя не впускала, никого назад не выпускала. А тут еще девочка суседская в село до бабушки поехала и Жучку у меня выпросила. Отпустите, говорит, со мной вашу Жучку, она такая красивая собачка. Я ее, говорит, в автобусе на коленки посажу, а в селе у нас речка и лесок, мы с ней купаться и гулять будем. И пустила я. Хорошая она девочка, ласковая, Ниночкой звать. Враз сбегала, веревочку шелковую принесла, чтоб не втерять дорогой Жучку, и бант ей голубенький на лоб поцепила. Мы с ней на этот бант смеялись, смеялись!.. Ах ты господи, самовар бушует, а я не вижу!.. Сидите, сидите, я его сама на стол вздыму!.. Он легонький, полведерка всего-то в себя принимает… Сегодня мы с вами малинового листка на заварку пустим, он нисколько смородине пахучестью не уступит… Вы не смотрите, что медок жиденький, это потому, что с лесного цветка взятый, к тому же первой выкачки он. Я лесной мед лучше гречневого и чисто липового уважаю, в нем все цветы собраны. Это в прошлую субботу дед Ермолайчик на гостинец принес. Он пяток уликов держит, дед Ермолайчик. Как весна возьмется и лесной цветок бутон завяжет, он их в лес везет и сидит там до осени со своими пчелками. Такого меду нипочем не сыщешь. А на базаре я и вовсе не рискую брать. Это ж не доведи бог, как теперь пасечники наловчились людей обставлять! Мне дед Ермолайчик все ихние секреты разъяснил. Иные, по двадцать — тридцать уликов имея, полное лето сахаром пчел кормят. Пчела сахару поест и выпустит из себя тот же сахар, только что в коричневый цвет подкрашен. Какой же это мед? А они выгоду на том имеют. Он кило сахару за восемьдесят копеечек купит, а кило меду на базаре за семь рублей спустит. И того знать не хотят, что при таком обращении сами же пчелу работать отучают: зачем ей по цветкам летать да нектар сыскивать, когда у нее под губой сладость насыпана? А дед Ермолайчик этим никогда не занимается. Если желаете знать, то он крепко-накрепко судьбой обижен. Он при немцах тут оставался. Не поспел тогда в вакуацию выбраться, а был он помощником машиниста на паровозе. Но это если умом раскинуть, то мыслимо ли было всему народищу подчистую выехать? Это ж такого быть не могло, чтоб все до единого города и села пустыми сделались. А кто больной, кто калека или женщина с малыми детками — куда ж тикать от родного порога?.. Он, правда, калекой не был, да вот, видите, не поспел убечь. А после, значит, как немец вошел, так его враз в депо призвали и требуют, чтоб обратно на паровоз садился. Тут он и ни в какую: «Не хочу, — говорит, — и дело с концом!» Так они его за это в лес повели. Тогда, знаете, что ни ночка, в сосновом бору расстрелы шли. Ой, сколько ж людей изничтожили!.. Там земля над мертвыми шевелилась и горьким криком кричала, — разве ж такое забудешь!.. Я на раскопки смотреть ходила, это уже в сорок четвертом годе было, когда немца прогнали. Вы б посмотрели, что тогда в лесе делалось. Со всего району народ стягнулся: и старые, и малые, и слепые, и зрячие… Дней десять ямы с убитыми раскапывали. Запах такой стоял, что я вам передать не могу. А вот же — не расходились люди, жили и спали прямо в лесе. Каждый средь убитых своих шукал, каждый хотел хоть косточки родные домой унесть да схоронить по-людски. Как вспомню, какой плач стоял и какое там страшное горе кипело, так сердце огнем заходится… Архиерей тогда приезжал, молебен по убитым правил…
Ох, не могу я про это вспоминать… не могу, чтоб не поплакать… Сейчас, сейчас… Вы на мои слезы не глядите, вы лучше в сосновый бор сходите, там могилка братская и памятник поставлен… Как за стадион пройдете, так и памятник средь сосен видать… Ох, господи, господи!..
Вы об чем-то спросили?.. А-а, ну, ну!.. Так вот, значит, его наповал не убили, Ермолайчика, а только легкое прострелили и руку. Он из той ямы потемну вылез, да и уполз в чащобину. Там, может, и помер бы, да на него лесник нечайно напоролся. Сперва ховал его в шалашике, пока он трошки не поздоровел, а после в лесное село перебросил. Там он до одной женщины пристал, да так и жил при ней всю войну. Здоровья у него совсем не было, а женщина та, видать, сильно жалела его. У нее двоечко деток было, а муж как ушел на войну, так и сгинул. А вышло все ж таки так, что живым он домой заявился и Ермолайчику пришлось убраться. Что уж там меж них было, про то никто не знает, а только прибыл Ермолайчик назад, в свою хату. Сколько годков уже прошло, а он так-таки и не женился. Как схоронил свою мать, так один-разъединственный живет да пчелами занимается. Они ему какую-никакую подмогу к пенсии дают. Его ж вскоростях после войны в инвалиды определили з-за простреленного легкого и пенсию положили. Но пенсия плохонькая, потому как трудового стажу до полности не хватает. Вот тут пчелы ему и подспорье: он часть медку продаст, другую часть себе оставит. Только сам он считает, что дело не в продаже, а в том, что медок жизню ему продлевает, а то б давно усохли его легкие. У меня вон тоже пенсия невидная, так мне ж Миша крепко подсобляет. Они с Соней шлют и шлют мне деньги: то двадцать рубликов, то тридцаточку почтальонша несет, а было такое, что и две сотни одним махом прислали. У меня, признаюсь вам, уже четыреста рубликов на смерть припасено. Я их в сундучке на самом виду держу, и записочка сверху, что это на похороны. Вот случись мне помереть, — а она уж з-за плеча выглядует, смертушка моя, потому как года такие! — кто ж первый про это узнает, как не суседы? Вот и не будут на меня серчать, что заставлю их в расход войти. Это ж пока еще Миша из города Владивостока прибудет, так ведь нужно и гроб выстругать, и могилку выкопать, а все это денег расход… Ой, какой расход!..