Девушка в тюрбане

Хорошо бы! А между тем Кролик извлек из ноздри потрясающе зеленое инородное тело. Волчонок все еще пытается разрешить загадку кошачьей драмы:

— Может, он покончил жизнь самоубийством? Взял да и бросился под машину?

— Почему?

— Потому что был стар и болен.

На расстоянии трех километров от мальчишек, там, наверху, Лучо Ящерица отрицательно трясет головой.

— Не хочу я больше об этом говорить, — заявляет Кролик, хватает мяч и бежит вперед.

По дороге им попадается хмырь, который, сочтя их мелюзгой, решает не марать об них руки. Попадается тип, разговаривающий сам с собой. Попадаются собаки: лыстерьер, глупохаунд, грязеншнауцер, пшик-тцу. Попадается синьор с кокером, ребята притворяются, что упустили мяч, хотят проверить, клюнет ли придурок.

Придурок клюет: несколько раз неловко пинает мяч, затем, запыхавшийся и самодовольный, посылает мальчишкам худосочную подачу.

— Это сильнее их, — комментирует Волчонок.

Друзья приближаются к стадиону футбольного клуба «Жизнь за родину». Футболисты в красных с желтой полосой майках проводят разминку. Мы уже видели их сверху. Но Леоне нет, нет и его мопеда среди всех боевых коней на автомобильной стоянке, нет велосипеда Лючии, подружки Леоне, той самой, с черными ничего-не-вижу-вокруг-так-ты-мне-нравишься волосами, тайной, как секрет Полишинеля, любви семнадцати мальчишек, в том числе и Волчонка.

— Почему Леоне нет?

— Не приехал. Сам не понимаю, в чем дело, такого с ним еще не бывало, — удивляется тренер по кличке Лис, по профессии парикмахер.

— И Розы нет, — добавляет с плотоядной улыбочкой Кролик.

Ребята устраиваются на ступеньках, над ними влюбленная парочка целуется взасос, она смотрит на поле левым глазом, он — правым.

Волчонку тоскливо, он даже ничего не выкрикивает, когда появляется арбитр.

Эх, быть бы Лючией, тогда б он знал, куда запропастился Леоне Весельчак!

Солнце без видимых усилий переместилось и сейчас палит стены Башни номер Три, а Башня номер Четыре, где на шестидесяти квадратных метрах проживают мать и сестра Лючии Стрекозы, остается в тени. Сама Лючия с котом и выселенным дружком обитает в мансарде неподалеку от места работы (она служит на фабрике). Матери не нравится, что она живет отдельно, не нравится ее дружок Леоне, не нравится этот тихий полдень, не нравится спокойный взгляд дочери, забежавшей ее навестить.

— Ты сегодня без Леоне? — смиренно подает она реплику из кресла, с которым сроднилась за последние лет десять.

Розы на обивке и цветочки на халате образуют единый орнамент. Здесь же другая дочь, Лючинда, слушая «Дурандурани», чертит шестиугольники. Ей четырнадцать лет, она девственна, но скрывает это. Ей приписывают флирт с неким Гаэтано, ударником.

— Лючия, — увещевает мать, — ты хочешь жить своим умом. У дяди была для тебя работа, так нет, ты ввязалась в политику. Ты участвуешь в захвате чужих домов. Посмотри на сестру, она спокойнее тебя. Ты сама себе испортила жизнь, Лючия. Ну почему ты вечно сидишь на полу, словно не существует стульев, настанет день, и у тебя тоже будут отекать ноги. Лючия, ты не скопила ни лиры, не дай Бог, что-нибудь случится. А дружок у тебя просто ненормальный, Лючия. Почему он такой веселый? Почему? С чего ему веселиться?

Это правда, думает Лючия и улыбается. Леоне всегда весел, вызывающе весел.

Мама Стрекоза ничего не понимает. Она не желает видеть мир, сидит, опустив голову, и вышивает круглые салфеточки. В доме все что ни на есть стоит на салфеточках. Она и сама бы принимала гостей, стоя на круглой салфетке-подмамке, да только не любит стоять. Их дом был когда-то добропорядочным, но муж умер от дурной болезни (как будто бывают хорошие болезни!). Теперь одна дочь чересчур независима, другая меломанка. Ни та, ни другая не слушают мать. В церкви всегда одни и те же лица. Она мечтала когда-нибудь достать для Лючии из большого шкафа в глубине комнаты Большой Столовый Сервиз, белый с розовой каемочкой, — Традиционную реликвию благопристойных свадеб с конфетами, кисейными белыми розанами, тетушками в шляпках берсальеров, сахарными шариками и всем прочим. Время от времени мать все еще протирает пыль с того изысканного сервиза. В нем больше двухсот предметов: супницы, салатницы, сырницы, чаши для святой воды, сервировочные блюда, обширные, словно пляжи, расписные подставки для тортов, где под каждым съеденным куском обнаруживается фрагмент живописного шедевра, солонки и перечницы, приборы для мяса, рыбы, десерта, улиток, для разрезания хурмы. Для кого все это? Кто будет этим пользоваться, хотя пользоваться надо как можно реже, такие вещи держат под замком. Боже мой, Лючия, ну кто ест гамбургеры руками! Лючия не выйдет замуж. У Лючии в доме никогда не будет соусника для майонеза, да и самого майонеза тоже. Она кончит тем, что в незаконно занятых домах без отопления будет есть на бумажных тарелках в компании этих типов — «потерянного поколения». Лючия, твой дядя — владелец агентства по надзору. Твой кузен такой серьезный, у него Фиат-черепаха, ты его когда-нибудь видела веселым? Твой отец...

Лючия смотрит в окно и слушает материнские укоры под аккомпанемент сестриного рока. В голосе матери слышатся слезливые нотки. Лючия подходит и обнимает ее.

— Сожалею, мама, но я не могу стать другой. Это единственное мое достоинство.

— Ничего себе достоинство! С бумажными-то тарелками? Бедная Лючия, ведь тебя все так любят. Если б только... если б ты была хоть немного...

Лючинда — прическа «конский хвост» — кладет левую руку на гриф воображаемой гитары, а правой перебирает струны, играя перед стотысячной толпой обезумевших Гаэтано.

Стенные часы бьют семь. Где же Леоне?

В семь в клинике время ужина, уже почти ночь. Ли Дракон стоит на кровати, закрыв глаза. Он — тень и скользит в морскую пучину. Сюда погрузилось все, что произошло за день, и сейчас он это исследует, как обломки давным-давно затонувшего корабля. Отсюда ничего не видно: ни света лампочки, ни белизны простынь и халатов, ни лиц соседей по палате. Ли беспокойно переступает с ноги на ногу. Дежурный санитар настороженно наблюдает за ним. Когда он так долго пребывает в неподвижности — жди буйства. Бородатый парень на соседней койке заунывно поет. Другой разглагольствует о деяниях папы Джованни. Третий не спеша занимается онанизмом, наблюдая за результатами с вдумчивостью ученого, проводящего эксперимент. Входит Рокко Сторож, старший санитар. С отвращением взирает на происходящее.

— Оставим его в покое?

— Оставим. Но глаз не спускать с Ли.

В половине восьмого появляется врач, он только что со своей второй женой посетил перворазрядный кинотеатр и теперь источает вокруг благоухание лосьона после бритья и флюиды здоровой психики.

— Как дела?

— Ли подозрительно спокоен, — докладывает Рокко Овчарка. — Недолго и до беды.

Врач подходит к Ли. Вся рука Дракона в гематомах от внутривенных инъекций. Такие дозы слона свалят, а ему хоть бы хны. В моменты кризиса его словно сжигает внутренний огонь. В этом состоянии Ли чаем не успокоишь, так что, дорогие коллеги из «Демократа», изучайте его скорей, предупреждаю: долго он не выдержит.

— Как дела?

Ли открывает глаза и улыбается.

— Время подкрепиться, Ли, как думаешь?

Внезапно вспыхивает верхний свет. Ли, ни на кого не глядя, слезает с кровати и шагает по длинному коридору. Мгновение — и он вскарабкался по стене на самое высокое окно.

— Ли, прекрати это! — кричит санитар.

Врач жестом останавливает санитара: дескать, не мешай. Наступил час, когда запах похлебки смешивается с запахом лекарств, больные обретают здоровую психику Святых котлет, приобщаются к привычному жевательному рефлексу, который нас объединяет, правда, режим у всех разный, надежды и противопоказания — тоже.

Ли, уцепившись рукой за край оконной рамы, повис, как обезьяна, и смотрит на город, расстилающийся у подножия клиники, старается узнать улицы, по которым ходил год назад. Но внутри города много городов, и они накладываются друг на друга; вот улица восемнадцатилетних поэтов с рюкзаком за плечами, а вот южные переулки, где он мечтал покончить с собой, броситься с откоса и лететь как на замедленной съемке, а вот высокие застывшие деревья — улица, казармы, кошмары во время воспаления легких, вон там, под красными башнями, в марте все полыхало, а погода была зимняя, рядом с магазином пылал манекен в подвенечном платье, мы побежали гасить и всё кричали: она наша, наша, потом стало смешно, и мы не знали, то ли смеяться, то ли глотать дым, то ли бежать, как в тот день в больнице, где в саду были такие ухоженные розы, я три раза сбегал, а теперь они думают, что усмирили меня битьем, темнотой и уколами лоботопраценекса.