О, Путник!

Стол ломился от разнообразных блюд. Вино, пиво, Можжевеловка, Ежевичная Настойка и другие напитки лились рекой. Тосты следовали один за другим. Дамы кокетничали и флиртовали, кавалеры сыпали комплиментами, много и довольно удачно шутили, словом, все были в ударе. Я даже отважился станцевать с ГРАФИНЕЙ два медленных танца, за что получил от неё целый град страстных и пылких поцелуев.

ПОЭТ сначала был крайне возбуждён, радостен и весел. Он прочитал всем присутствующим Поэму «Битва с Небесным Медведем», вызвав шквал аплодисментов, и исполнив пару отрывков на бис, потом продекламировал «Балладу о БУЦЕФАЛЕ», в ходе чтения которой я даже всплакнул. Как там: «О, БУЦЕФАЛ, могучий Жеребец! Не ведает он страха и сомненья!». Неплохо, очень неплохо!

К концу вечера ПОЭТ вдруг стал задумчив и печален. Уставившись в окно, он грустно сидел один за столом, заставленным многочисленными бутылками. ГРАФИНЯ с моего молчаливого и покровительственного согласия почти полностью переключила своё внимание на него, всячески опекала и веселила славного Придворного Летописца. Наконец, почти все гости разошлись. В маленьком зале остались только я, ГРАФИНЯ, ГРАФ, ШЕВАЛЬЕ и ПОЭТ. Старая, тёплая, добрая, спаянная и спитая компания.

За узким решётчатым окном царствовала так любимая мною зимняя сумеречная пастель. Правда была она почти без снега, но от этого не теряла своей вечной прелести и магнетизма. Лёгкий морозец за стенами замка заставлял нас подкидывать поленья в камин, который урчал о чём-то о своём неторопливо и меланхолично. На столе в трёх канделябрах медленно и томно горели свечи. Их пламя, никем и ничем не тревожимое, было почти неподвижно. Ах, как покойно и хорошо!

ГРАФИНЯ, словно хищная и опасная дикая кошка, уставшая от превратностей беспокойной, полной перипетий и опасностей лесной жизни, будучи прирученной и сытой, беспечно мурлыкала на моём плече. ШЕВАЛЬЕ задумчиво цедил красное густое вино из высокого хрустального бокала, ПОЭТ также задумчиво отхлёбывал коричневую, чуть мутноватую Ежевичную Настойку из такого же бокала. ГРАФ, видимо, уставший от дороги, тихо задремал перед камином в глубоком кресле. Да, что значит возраст… Все расслабленно молчали.

Наконец ПОЭТ негромко и грустно произнёс:

— Вы знаете, Ваше Величество, никак не могу привыкнуть к перипетиям жизни вообще и судьбы каждого отдельного человека в частности.

— О чём это вы, мой друг?

ПОЭТ резко встал, нервно заходил по залу. Пламя свечей испуганно и хаотично заметалось, ГРАФИНЯ встрепенулась и открыла свои чудесные миндалевидные глазки. ШЕВАЛЬЕ ухмыльнулся и сделал большой глоток из бокала с вином.

— Боже мой, Сир! Сколько же самых разнообразных событий приключилось со мною за какие-то три месяца! Разве мог я подумать, входя в тот памятный вечер в спальню Маркизы Пятой Провинции, что в моей дальнейшей жизни произойдёт такое!? Уму непостижимо!

— Ну-ка, ну-ка, а с этого момента, пожалуйста, поподробнее! — поудобнее устраиваясь в своём кресле, хищно произнёс ШЕВАЛЬЕ.

— А что поподробнее!? — покраснев, раздражённо и громко сказал ПОЭТ. — Да, был грех, каюсь, совратил я прекрасную и юную Маркизу. А если быть точным и объективным, то не я, а она меня совратила и очень лихо и окончательно развратила!? Какая фантастическая женщина, какая изысканная и изобретательная стерва! Я в этой глупой истории со всех сторон являюсь не злодеем, а жертвой. Да, да! Именно жертвой, и никак иначе!

— Сударь, а кто же вас всё-таки подвесил на то, уже ставшее культовым, дерево? — хихикнула ГРАФИНЯ.

— Ваше Сиятельство, ну вы же сами знаете ответ на этот вопрос, — пробурчал ПОЭТ.

— Значит, это сделал Маркиз, — констатировал ШЕВАЛЬЕ. — Кстати, вы в курсе, что сейчас уже можете вызвать его на дуэль?

— Об этом я и не подумал! — загорелись каким-то кровожадным светом глаза у ПОЭТА, но потом они быстро потухли. — Собственно, какая дуэль? Маркиз за минуту сделает из меня дуршлаг или шницель. А главное заключается в том, что я был неправ! Виноват, каюсь, при удобном случае попрошу у Маркиза прощения.

— Молодец, умница! — прогудел я. — Вижу перед собой настоящего дворянина, а не какого-то финтифлюшку!

— Сир, ну Вы и сказанули, однако!? — искренне восхитилась ГРАФИНЯ. — И что же это такое? Финтифлюшка… Надо же!

— Чёрт его знает… Финтифлюшка она и есть финтифлюшка. Безделица, пустяк… Что здесь разъяснять, разве не понятно? А откуда у вас появилось это слово — «сказанули»?

— Да так, Сир, как-то случайно вырвалось. От кого-то недавно услышала… Кажется, от Вас.

— Вот и будете вы «финтифлюшкой», если станете произносить такие слова, понятно?

— Не совсем, Сир. Но Бог с ней, с финтифлюшкой, — ГРАФИНЯ лениво и неторопливо встала, плавно и грациозно потянулась, тряхнула роскошными волосами, посмотрела изумрудно и широко мне прямо в глаза, прищурилась лукаво, улыбнулась.

Я почувствовал внутри себя какую-то странную, волнующую и томную дрожь, не испытанную мною доселе. Голова слегка закружилась, глаза затуманились. Меня охватило новое, завораживающее и неизведанное ранее чувство. Это не было простое физиологическое, сексуальное влечение, желание. Я испытывал нечто иное. Боже мой, откуда на мою голову свалилось это загадочное существо, кем оно является, то ли бесом, то ли ангелом!?

— Сударь, — сказал я, обращаясь к ПОЭТУ. — Как вы считаете, женщина — это человек?

— Ни в коем случае, Сир, — немедленно ответил тот.

ШЕВАЛЬЕ захохотал, хлебнул ещё один глоток вина, внимательно посмотрел на новоявленного дворянина, насмешливо спросил у него:

— И на чём же основывается ваше умозаключение?

— Да ни на чём, — весело ответил ПОЭТ. — Я интуитивно чувствую, что женщины — это существа иного, высшего порядка. Нам их ещё разгадывать, да разгадывать, понимать да понимать. Ста жизней не хватит! А вообще, делятся они или на ангелов или на бесов.

— А среднего разве не бывает? — вздрогнув, спросил я.

— Бывает, но это уже не женщина, Сир.

Все некоторое время обдумывали и переваривали эту довольно парадоксальную и спорную мысль. ГРАФИНЯ улыбнулась, молча подошла к столу, решительно и смело налила в бокал добрую порцию Можжевеловки и весело сказала:

— Разрешите произнести тост, Сир!?

— Вам, как и всем присутствующим в этом зале, я позволяю почти всё, даже больше. Дерзайте!

— Сир, а вот эта Ваша фраза — «почти всё» по отношению ко мне, что это значит? — живо спросила ГРАФИНЯ.

— Я уже неоднократно повторял, что никому и никогда не прощу предательства. Как вам, так и всем здесь присутствующим, милая. Всё остальное, ради Бога, — весело и легко ответил я. — Делайте всё, что хотите! Можете вот прямо сейчас сесть мне на голову, вытереть о меня ноги, поддать ногой под зад. Разрешаю!

— А измену? Простите ли Вы измену, Сир? — спросила девушка, а потом досадливо поморщилась. — Дура! Измена — это всего лишь одна из ипостасей или форм предательства. Глупый вопрос…

— Вот за что люблю тебя, так это за самокритичность, — радостно произнёс я, вставая и обнимая ГРАФИНЮ. — Да, кстати, а ПОЭТУ и ШЕВАЛЬЕ я не смогу простить ещё кое-чего!

— И чего же именно? — недоумённо и настороженно спросили у меня почти одновременно молодые люди.

Я подошёл к ПОЭТУ и пристально посмотрел ему в глаза.

— Вам я никогда не прощу неискренности и бездарности в творчестве, если таковые качества вдруг каким-то образом проявятся.

— Это невозможно, Сир! Я лучше умру!

— Само собой, конечно же, умрёте, но попозже, — жёстко сказал я. — А ну-ка, давайте проверим вашу реакцию, как творческой личности, на неожиданную ситуацию. Навскидку, влёт! Вот эта ситуация… Встаёте вы ранним, мерзким, слякотным и серым утром. Испытываете при этом тяжёлое похмелье. У вас трещит голова, мучает страшная жажда. Смотрите вы на этот мрачный и тусклый мир такими же тусклыми глазёнками, а тут, как тут, — из-за угла я с листком бумаги. Ну-ка, напиши, писака, что-нибудь этакое неординарное, талантливое. Ну, слабо? Вот вам ситуация, вот лист бумаги. Ну, сварганьте что-то такое, пусть не гениальное, но именно интересное и оригинальное. Ну-ка! Всего одно четверостишие, выражающее настроение! Именно его!