Страница 939 из 960
Существо-посланник, чьи перья — то чистый свет, то щелкающие костяные лезвия, окутанные кобальтовым дымом, лениво кувыркается над троном, с удовольствием разговаривая само с собой. Оно рассказывает себе, что это такое — быть ему подобным. Оно рассуждает о даре чистого инстинкта, находя его отголоски в дальних родичах пернатого создания, облаченных в кровь и бронзу. Дар чувств оживает в облике утонченных воплощений святотатства, служащих самому младшему из братьев хозяина как страстной жизнью, так и ликующей смертью. Меланхоличным соперникам, ревнителям гниения, он не определяет какого-либо дара: их, как решил посланец, характеризует то, что они отвергли свои дары и погрузились в мертвенное отчаяние. И, наконец, есть его собственный блистательный хозяин, который, как заявляет посланник, воплощает дар разума.
И вот то, что понимает его разум: хозяин разуму не поддается. Он — это покровитель познания, и он — воплощение вероломного недопонимания, которое делает знание ложным. Он — это архитектор, создающий тысячи заговоров, и он же — вихрь случайностей, которые приводят планы к провалу. Он — ярчайший свет ума, и он — непостижимое нечто, скорчившееся в тенях, порожденных этим светом. Весь варп — это противоречие, ибо по природе своей он искажает реальность до тех пор, пока невозможное просто не сможет не существовать. Его хозяин — невозможность в самом чистом виде, гармония и единство Х и не-Х, создающая из них симметрию, расцветающую подобно множеству Мандельброта, где каждый лепесток разделяется на собственные прекрасные, сводящиеся сами к себе противоречия, и так до бесконечности.
Кружа, посланник поет сам себе о ненависти, ненависти к себе и парадоксе не-естественности. Варп — место не-формы, не-логики, свободное от стесняющего порядка. Но ограниченные умы, живущие в пустынном космосе, своими отзвуками наносят отпечатки на эту счастливую бесформенность, придавая ей мыслеформы, даже не осознавая, что создают их. Смертные населяют это великое море отражениями собственных несчастных скованных умов, и каждая мыслеформа — сводящий с ума саркофаг для сознания, которое жаждет раствориться, снова обратиться в блаженную энергию.
Но представления, созданные воображением, также отпечатывают на этих сознаниях величайшее желание живых существ — потребность выжить. Каждый миг — это война. Ненавидя и стремясь уничтожить навязанные им формы, и ненавидя саму мысль об уничтожении, они яростно цепляются за свое личное существование. Неудивительно, что их воплощения столь свирепы, а их жажде насилия нет конца!
Только хозяин по-настоящему понимает это, самодовольно думает создание-посланник, зависнув в воздухе. Только хозяин поборол противоречие, приняв его, внедрив парадоксальные отличия так глубоко в свою душу, что стал владыкой над парадоксом и антилогикой, исказив значение значения и превратив его в нечто, внутри чего он мог существовать. Что за прекрасный тембр бытия — жить в услужении фундаментальному противоречию в сердце этого самого бытия!
Мысли его взметаются вихрем, и задумчивость проходит. Верное своей природе, оно меняет прихоть: довольно размышлений! Оно желает развлечься! Шуршащие мыслебесы чирикают и шепчутся, чувствуя, как меняются помыслы их переменчивого повелителя. Наружу, сквозь переливающиеся и срастающиеся стены, посланник направляет взор, подобный бело-голубому металлическому ветру, окутанному жесткой, как проволока, красной пеной. Он шарит взглядом по космосу, мутному от излияний варпа из Раны, оставляя определенные образы на всем, чего касается, и тут же вновь обращая эти образы в бесформенность, извлекая значения и толкования, которые не могут воспринять ни разум, ни чувства смертного.
Жаркий, как залп боевого корабля, холодный, как сердце предателя, его взгляд падает на Ульгута.
Что за экземпляр! Крылатый демон воркует, кружась в полете и сжимая когти. Пернатому посланцу есть чему порадоваться — так много смыслов и качеств, обращающихся против себя же. Вот яростная, пылающая верность, которую существо видит как многомерный конус, светом исходящий из тела Ульгута; вот отверженность и одиночество, которые оно слышит как дрожащие отзвуки плачущей души Ульгута. Верность — это его проклятье, смертный приговор. Немного грубо для изысканно-тонких аппетитов посланника, которые тот питает к противоречиям и предательствам, но все же это богатый вкус: жалкий, безмозглый, ищущий что-то на холодном бессмысленном пути, гнев, несчастье, обреченные надежды.
Взгляд посланника вызывает к жизни каскад миражей в волне, катящейся перед Ульгутом, запоздалые отзвуки, отброшенные назад по кривой времени.
Он видит, как Ульгута вынуждают сражаться посреди гнезд сияющих червей, чьи песни соединяют звезды. Он видит, как рушатся крепости, как разваливающиеся на куски звездолеты клеймят кожу Ульгута термоядерным огнем, и целые миры вращаются и трескаются, обнажая нутро. Он видит ужас и агонию, пронзительный скрип рвущихся цепей, щелканье механических глаз, взирающих на труп Ульгута.
Пернатое существо хихикает, видя путь гигантского зверя, изгибающийся под давлением его внимания. Оно мечтает вырваться на свободу, прочь из тронного зала, выследить Ульгута, одурманить и запутать его, окутать его слабый разум обманами, завернутыми в истины, раскрашенные серой полуложью, выпустить из него, как кровь, те мелкие глупые истины, в которых он уверен. Если хозяин бросил Ульгута, разве это не доказало, что он ложный хозяин, и, следовательно, почему бы ложному пути не быть ближе к истине, чем истинный путь, ведущий к ложному хозяину? Оно бросает взгляд на путь Ульгута и осознает, что и само уже не знает, истинный ли это путь или ложный.
Повелитель Перемен складывает крылья и пикирует, как сокол, молниеносно проносясь мимо подлокотника трона и закручивая спираль вокруг подножия. Его взгляд больше не прикован к Ульгуту, но искрит, вихрится и светит, где пожелает. Какое приятное развлечение, мимолетный, но совершенный восторг, которым можно похвастаться, когда он снова взгромоздится на насест со своими сородичами посреди раздробленных и струящихся мыслей его хозяина. Он щебечет и каркает, хлопает мерцающими крыльями, щелкает опаловым клювом, чествуя собственную жестокость и великолепие.
Под ним князь, которому принадлежит этот зал, пребывает в размышлениях, подперев подбородок кулаком. Внимание его, возможно, привлечено к Ульгуту или же проходит мимо Ульгута в космос смертных, или же витает в местах, о которых не должен знать разум. Он молчит, око его не открывается, а мысли далеки, глубоки и безмолвны.
В этом месте Ульгут окружен дымными, образующими сгустки энергиями, что постоянно испаряются, обращаясь в ничто, или мельком порождают твердое вещество или даже краткие жизни.
Его горе — кислотные миазмы, от его эмоций космос сворачивается, как молоко, в ползучий полуреальный дым, который жжет его нервы так же, как потеря жжет душу. Он пытается проследить путь хозяина, напрягая чувства, воспринимающие виды ада, звуки разума и запахи души, но следы возлюбленной порчи на душе хозяина так сложно разглядеть, что это сводит с ума.
В конце концов, Ульгут не выдерживает. Он начинает биться и плыть за хозяином, но осознает, что его что-то держит.
Чем бы Князь Цепей не был раньше, это место изменило его. Вихрь пандемониума содрал с него все, оставив лишь самый примитивный инстинкт: желание подчинять и властвовать. Поэтому он редко настолько близко приближается к Ране, когда власть рушится, а структура перестает существовать. Для него это адская мука: как он может быть Князем Цепей, Мастером Пленения в месте, где эти понятия просто ничего не значат?
Но в Ульгуте он увидел добычу, достойную риска. Заковать Ульгута — вот это, думает Князь, принимаясь за работу среди лун, будет настоящим триумфом.
Эти луны — слабо пульсирующие пузыри, наполненные мягким светом. В каждой капсуле — розовое, похожее на зародыш существо размером с континент, извивающееся в молочно-белой околоплодной эмульсии. Луны соединены длинными пуповинами из собственной растянутой кожи, сотни их образуют гигантскую цепь, которая тянется вдаль, к клокочущему энтропийному шторму Раны и сквозь нее наружу, пока не теряется вдали. Отсюда, от лун, Князь Цепей мечет вниз свои оковы, чтобы вонзить их в шкуру Ульгута.