Страница 41 из 73
Глушков спросил:
— Парни рассказывали, вы вроде всю зиму промаялись, в тайге на морозе?
— Делали ещё три попытки. Двумя машинами всё же добрались до восемьдесят второго километра. Один трактор провалился в наледь на Хасыне. Двадцать три дня как проклятые вымораживали, вырубали, окаянного. Потом едва доползли до Нагаево. Поморозили радиаторы, да и подшипникам досталось. Вот тебе и вся сила.
Сани накренились и, судорожно вздрагивая, поползли по болоту, разгоняя волну жидкой грязи. Глушков вскочил, махнул предупреждающе трактористам, что ехали сзади, и ловко перелез на площадку трактора. Грязная вода уже покрывала гусеницы.
Глушков управлял стоя. Мотор задыхался, чихал, захлёбывался, но всё же тянул. Остановиться нельзя, машина сядет. Заглохнет мотор, скоро не заведёшь. Но вот трактор вышел из низины.
Когда прошли через болото остальные машины, на санях поЯвился Глушков. Он неторопливо раскурил папиросу и посмотрел на Линевича.
— Но вы доходили и до сплавной базы?
— Это поздней, когда приехал Дальстрой. Мы уже махнули на всё рукой, отремонтировали машины и решили ждать лета. — Глаза Линевича вспыхнули, и он с удовольствием продолжал — Помню, как-то поздно лежим в бараке, изводимся от тоски. Приходят двое и спрашивают Геренштейна. Он был в другом бараке. А мне что, долго — сбегал и позвал.
Высокий человек с прямой бородкой и очень уж хорошими глазами сел на топчан и начал рассказывать. На приисках пятьсот человек осталось без продовольствия. Гужевой транспорт не способен обеспечить завоз. Потом обвёл нас взглядом и тихо спросил: «А вы представляете себе, что может произойти, если напуганные голодом люди в такие морозы двинутся пешком в Нагаево?»
— Да, хорошего маловато, — тряхнул головой Глушков.
— Хорошего? Да тут были бы дела, — блеснул глазами рассказчик, — Наш Абрам предложил использовать трактора и рассказал, почему у нас с осени всё плохо получалось. Человек спросил и наше мнение. А мы что? «Давайте приказ, и всё будет. Только, конечно, людей, проводника…» Он засмеялся облегчённо. А после сказал, что он директор Дальстроя — Берзин. И тут же представил второго: «Бывший управляющий приисков — товарищ Борисенко. Знает тайгу, человек опытный, вот вам и начальник». Мы тут же обсудили всё что надо, «А когда вы сможете выехать?» — спросил он озабоченно. Мы в один голос: «Хоть завтра!»
— Ну и как?
— Восемьдесят километров дороги уже знали, была Ещё колея до Карамкенского перевала, это значит сто семнадцатый километр. Кое-как проковырялись.
— Чего же в первый-то раз не двинули дальше? Наладились, так жарь одним махом, — вмешался в разговор Прохоров.
— Дальше хуже, — тяжело вздохнул Линевич. — Пока на перевале трактористы отдыхали, Абрам и Борисенко сходили на лыжах за перевал. А там четырёхметровый снег, лопатами не разбросаешь. Решили времени не терять, выгрузились и вернулись в Нагаево.
Тракторов не было видно. Глушков беспокойно прислушался. Линевич поднялся на загородку и успокаивающе кивнул головой. Трактора двигались. Из зелени молодого леска виднелись только концы выхлопных труб.
— Вот второй наш рейс другое дело, — продолжал Линевич, — Эдуард Петрович собрал нас всех, расспросил так душевно. Попросил нас попробовать добраться до Элекчана. К саням приспособили отвал. Дали нам хороших рабочих. Эдуард Петрович проводил нас в дорогу.
— Як же вы через ти горы снега проперлы? Гарно подывитися, — нетерпеливо заёрзал Тыличенко.
— Семнадцать километров расчищали траншею в снегу, мостили обрывы, расщелины, овраги. Леса порубили — страсть, пока выбрались на Донышко, место так называется, — объяснил он. — А на Донышке нас встретил ад: метёт, ревёт, сбивает с ног. В общем, света белого не видать. А там Ещё новая беда: под снегом здоровенные булыжники и наледь. Одни сани четыре трактора еле-еле тащили. И вы думаете, это всё? — Он засмеялся, словно вспоминал увеселительную прогулку. — Слышим, что-то трах — и саней как не бывало. Пришлось по такому ветру перетаскивать два километра весь груз на себе. Да разве всё перескажешь. Это запомнится на всю жизнь. Знали, что Эдуард Петрович надеялся на нас. Иначе, наверное, и не выдержали. Геренштейн вымотался вконец, но старался улыбаться. Мы понимали, чего стоили ему эти улыбки. Досталось тут всем. Борисенко поморозил руки, но тоже не унывал. Двигались по два километра в сутки. Как, подходяще?
— А где же вы грилися? — снова спросил Тыличенко.
— Костёр да тулупы. Были ещё теплые капоты — закрывать трактора. Поздней сколотоли и будку, да что в ней толку? Нас было человек сорок, а сколько в неё влезет?
— Да, без привычки трудновато, — вздохнул Глушков.
— Сколько ни привыкай, а песни петь всё равно не будешь. Но это ещё не всё, — оживился рассказчик. — Только доехали до речки Олы — и трактор с трубой под лёд. Ну, думаем — аминь. Пропал тракторист, и пузырей не увидим. Мы туда, а он встал на мотор и хохочет во всю рожу. Что за чертовщина? Смотрим, а там сухо и пусто: вода ушла. Мы все туда. Настоящий ледяной дом. Разожгли костёр, теплынь, как в раю, а тишина — в ушах больно. Перекусили и спать, так двое суток и проспали.
— Да, мужик ты, видно, бывалый, — уважительно пробормотал Глушков.
— Бывалый не бывалый, а вот видишь, пришлось. Но всё это ещё были цветочки, Ягодки оказались на Яблоновом перевале.
Линевич посмотрел на чернеющий впереди лесок и закрыл задумчиво глаза, — Вот так пройдёт год-два, будешь рассказывать, и не поверят, да и самому сном покажется. А перевал нас вымотал. Нарвались ещё и на пургу. За много километров до подъёма оставили за собой просеку. Сколько вырубили наледей, построили переездов, переворочали снега! Одни сани поднимали пЯ-тью машинами. На вершине хребта, по местному обычаю, повесили цветные лоскутки да скорей к Элекчану, — он засмеялся, — А забавно, на деревьях трепещутся разноцветные тряпки. Не зря Якуты, переваливая вершину, приносят эти подарки, чтобы задобрить «дух леса». Вот и всё. Дошли до Элекчана, а там до сплава чепуха, добрались. Первый рейс длился с двадцать восьмого февраля до девятнадцатого марта в один конец, а когда мы построили зимник, то до пятого мая сделали Ещё четыре рейса.
Рассказ этого весёлого, простодушного парня вызвал у Нины восторг. Сколько таких же скромных героев с улыбкой совершают подвиги. Кругом зеленели высокие деревья. Скрытая кустарником, журчала речка. В распадках на склонах чернел лес. Тайга казалась тихой и добродушной. Зима, пурга, трескучие морозы — даже не верилось.
Трактористы и пассажиры разошлись по баракам. Прохоров побродил по посёлку дорожников и вернулся к тракторам. Ночь давила. Силуэты тракторов слились с чёрной полосой леса. Костёр затухал. Последние угли то лениво открывали огоньки глаз, то прятали их под белёсыми ресницами пепла. Пахло тлеющим лозняком и серым мхом.
Прохоров задумчиво грыз стебелёк. Его ошеломил разговор с жуликами на мостовом прорабстве, он всё ещё не мог опомниться. Несмотря на решительность, с которой он отмежёвывался от уголовников, он неожиданно оказался втянутым в воровские дела. Как серьёзно, Прохоров не знал, но, судя по словам рябого, всё делалось преднамеренно. Мысль оказаться в изоляторе даже на время расследования вызывала чувство содрогания.
Прохоров забрался в сани, натянул на спину угол палатки и закрыл глаза. Пойти и рассказать? Но кому? Поверят ли на слово? Действительно, он распродал кое-какие вещи, но как доказать, что получил он их в посылке?
— Надо же было так по-дурацки вляпаться? — прошептал он. Порадовался, что уговорил Глушкова переехать реку в другом месте. Это избавило его от объяснения с ворьём.
От размышлений отвлёк тихий шорох за углом барака. Он повернул голову. Какие-то тёмные пятна мелькнули и пропали за стеной. Прохоров закрылся палаткой и нащупал ломик.
— Лёнчик, сюда! Вот они, сани!
Над самой головой прохрипел глухой, сиплый голос, через загородку саней свесилась круглая стриженная под машинку голова.