Страница 17 из 26
Поворотный момент в своем самосознании сам историк запомнил очень хорошо, а я вот не помню практически совсем…
— Погоди, а что нарисовал–то?
— Не что, а кого — ну вот, Дарвина и изобразил. Восседает себе бородатый, как Саваоф или царь какой, на голове зяблик вместо короны, вместо державы — брегет на цепочке, а вместо скипетра — глаз на палочке, вот глаз меня вообще убил, еле сдержалась.
— А почему часы с глазом?
— Это тебе кука потом расскажет, она в школе проходила в отличие от нас с тобой. Причем готичный такой глаз — круглое яблоко с прожилками, а сидел Дарвин на спасательном круге с надписью Beagle 1831, вот тут я убедилась, что нарисовать мог только историк, а не кто–то еще подшутил перед уроком, ну мало ли — просто крайне трудно было поверить, что историк способен на такое забавное творчество. Но те люди, которые у нас хорошо знали английский, понятия не имели про плавание на «Бигле», а ботаники с историческим уклоном стопроцентно написали бы Bigl, так что вариант оставался только один. Так, всё разобрали, по 12 штук тогда пусть народ сам себе потом набирает, — это про виноград.
— До сих пор не понимаю, зачем по цвету его сортировали.
— Потому что мама — маньяк.
— Ну да. А жрать когда — когда колокола еще или когда уже «бум! бум!»? И тогда же шампанское?
— Мань, тут курантов–то вообще нет, и транслировать я их тоже не собираюсь. Мы сами всегда путаемся, да, кука?
— Надо по часам: когда последняя минута пойдет — разлить шампанское. Когда уже начинают считать от 12-ти, быстро упихивать виноград и загадать желание, а на фейерверки уже чокнуться.
— С вашими правилами точно чокнешься.
— Это испанские правила, нам просто когда–то понравилось, с тех пор и маемся дурью. Зато весело — и спиртное идет не на пустой желудок.
— Ты хочешь сказать, что перед виноградом он будет пустым? А вся эта жрачка в холодильнике?!
— Не, ну мы ж рано начнем, пока там до полуночи дойдет…
— У меня такое ощущение, что я у вас, как ни приеду, перманентно только жру, вы всегда так питаетесь? Типа поздней компенсации за голодную юность?
— Да ладно, ее и полуголодной–то назвать нельзя… — мама нашла еще одну необработанную гроздь, начинает ее чистить и автоматически съезжает обратно в прошлое. — Выбор был, мягко говоря, небогат, это да, ну и всякие очереди километровые за сахаром по талонам или за яйцами, но что–то базовое, хлеб там, не знаю, как у вас, а у нас дома водилось всегда, другое дело, что мне некогда было есть, то занятия, то работа — а ее еще и прибавилось, раньше почту через день разносила, а с поздней осени начала каждый день, а то все не хватало — и расходов прибавилось, ей колоть надо было что–то импортное, помогало какое–то время реально. Так что еда и сон отошли на задний план, да… Так, не хотела ведь дальше вспоминать, завтра уже тогда.
— А ты не докончила про переворот в сознании историка!
— (вздыхает) Да, какой там переворот, мелкие мелочи… Тоже где–то в декабре–январе, как раз я тогда сдавать немножко начала из–за недосыпов, уроки еле высиживала, очень спать хотелось — так что плохо помню те моменты, которые ему почему–то запомнились — как–то там посмотрела, что–то таки сказала или даже подсказала — и вдруг его осенило. Звоночки, сигналы, всё встало на место. Ну и что, ничего, побил себя мысленно по голове и постарался выкинуть меня из нее окончательно. Всё, девочки, завязываем, дальше будет завтра, если проснетесь вовремя.
Первого января никто, кроме мамы, разумеется, вовремя не проснулся — так что та, прихлебывая чай и позевывая, в одиночестве потихоньку разбирается с остатками пиршества, которыми завален весь разделочный стол: что–то запаковывает и отправляет в холодильник, что–то выкидывает, что–то кидает на сковородку. При этом не забывает и попробовать от всего понемножку, не одобряя собственный аппетит — после вчерашнего–то — но и не слишком мучаясь по поводу возможных последствий. В процессе раскопок натыкается на всю ту же старую общую тетрадь, перелистывает пару страниц, разворачивает вложенные листки, исписанные вдоль и поперек, читает, морща лоб и качая головой, как будто пытается что–то вспомнить, а вспоминается сплошная ерунда — или сносит на более отвлеченное.
30.01. 1990 г., вторник
По нашим тогдашним представлениям, хорошим учителем считался прежде всего тот, кто умел интересно — и много — рассказывать. Фронтально–лекторский подход со стороны смотрелся солидно, «как в институте», а нам не нужно было прилагать каких–либо умственных усилий — сиди себе и слушай — но и не скучали, так что нравились такие учителя всем.
Будучи неплохим рассказчиком, Сергей Николаевич тем не менее такого фронтального метода обучения не любил и по возможности старался избегать. Он считал, что дети все равно слушают по принципу «в одно ухо влетело, в другое вылетело», даже в тех редких случаях, когда пытаются конспектировать. Активно и постоянно должны были работать все — быстро реферировать выжимки из учебника, отыскивать что–то дополнительное вне школы и представлять в классе, работать в группах… — даже опросы он часто делегировал: первый задавал сам, ответивший задавал второй вопрос следующему и т. д. Сам он только дирижировал происходящим. «Новой темы» не существовало в принципе: план на четверть выдавался на первом уроке и все темы должны были учиться заранее.
Сначала люди стонали и страдали, но постепенно вошли в быстрый ритм уроков и даже сработались — например, обговаривали заранее, кто что будет спрашивать, но ему это было только на руку — так они хоть что–то наверняка выучивали.
Так, и что же это мог тогда быть за урок — видимо, сначала ему все–таки пришлось поговорить самому — убей бог не помню, на какую тему, но где–то там учебник совсем заврался, нельзя это было так оставлять. И вот рассказывает, прямо из–за стола, возможно встав, но обращаясь при этом скорее куда–то в середину класса, куда угодно, только минуя первую парту — и все–таки ловит — а может, просто чувствует — на себе взгляд и в который раз периферийно задумывается: а) почему этот взгляд не раздражает б) что он напоминает — это подпункты одного вопроса, так как они явно взаимосвязаны. И на этот раз — потому что он является центром внимания большого количества людей, чего терпеть не может, — воспоминание всплывает само: районный что ли какой–то конкурс, ему впервые надо играть перед полным залом — или тогда казалось, что полным, — живот сводит, хочется все бросить и удрать, уж слишком всех много и смотрят только на него одного — и тут он наконец встречается глазами с ними, они сидят в четвертом ряду. Во взгляде отца сквозят и одобрение, и ирония с удивлением: Эк куда, тебя, дружок, занесло, и меня с тобой — как будто дома не надоел тарабанить мне по мозгам… А мама так просто сияет, по–маминому, сдержанно, но что я ее, не знаю: Давай–давай, забудь про всех и сыграй для меня — и я забываю про всех и играю без огрешностей, впрочем, как и всегда, иначе зачем играть.
СН: — (допустим) В одном только 1946 году по этому закону было осуждено за прогулы 1,2 миллиона человек. Напомнинаю, что прогулом считалось опоздание больше 20 минут. Если взять среднее число прогулов по нашей школе за прошедший учебный год, то по закону 1940 года число учащихся сократилось бы примерно в три раза…
Первая парта в это время занята немым разговором — листок с репликами незаметно передвигается туда–сюда:
О: «Интересно, откуда у него эти цифры?»
С: «Какие цифры, Оль, не отвлекайся! В-9 — крейсер?»
О: «Не, эсминец, убит. Мне надоело».
С: «Как проигрывать, так надоело, давай уже добью, 3-ый урок никак не доиграем. А-10?»
О: «Мимо. М-6».
С: "???»
О: «Пардон, заслушалась. К-9».
С: «Мимо. Чего–то Сухарь какой–то сегодня нервный».
О: "?»
С: «Оторвись от его морды и на руки глянь».
О: «Так вроде всегда барабанит». (Не обращала внимания, но вдруг пришло в голову задним числом.)