Соленый берег

— Колька, ты говоришь — Степанычу здесь не место, про отца своего… А мы?

— Мы другое дело. Нам выучиться надо. Море от нас не уйдет. Наверстаем.

— Ну мы — ладно. А Жмакин, здоровый же мужик.

— Жмакин… — протянул Колька, — у Жмакина история, говорят, какая-то вышла. Он неспроста здесь. Раньше кэпом ходил, все чин чинарем. Да схлестнулись у него дорожки с каким-то гадом. А уж что там у них вышло, не знаю. — Колька задумался и сковырнул ногтем пластинку ржавчины с борта. — Они, между прочим, со Степанычем плавали. Степаныч и наш кэп, скажи? И сейчас вроде вместе держатся. Странно все это. Может, и Жмакин такой же. Все в каюте сидит, будто в море, в рейсе, на берегу его и не увидишь. Да только мне не верится, что он со Степанычем заодно.

— Ну а как же тогда Степаныч? Травит, что он первый кореш у кэпа.

— Я-то знаю, для чего это он. Боцман, который в дружбе с кэпом, это не просто боцман, это… — Колька замялся, подыскивая подходящее слово. — …в общем, побаиваются в команде таких боцманов. А ему хорошо за капитанской спиной: тепло, светло и мухи не кусают. Хозяин.

— Да, — сказал я.

— Что?

— Верно. Трудно с таким боцман.

Колька усмехнулся.

— Чего ты?

— Сам, что ли, не знаешь? Ты бы трусил его поменьше. Тогда бы в голову ерунда всякая не лезла.

— Сказал тоже. Чего мне его трусить? — Противно все. Скорее бы Юрка возвращался.

— Ага, Юрка. Он тебе манны небесной привезет. Хотя бы и манны. Тебе-то что?

— Дурак ты.

— Ладно. Не твое дело.

— Каждый должен свой курс выбирать.

— Мы с Юркой уже выбрали.

— С Юркой, — передразнил меня Колька, — а ты своими мозгами когда-нибудь думал? Для тебя будто никого на свете и нет. Юрка, Юрка… Можно подумать, ты пришел на «Маныч» не работать — Юрку своего дожидаться.

— Ладно. Тоже мне учитель… — Дай закурить. Колька не глядя сунул мне пачку «Беломора» и перешел на другой борт. От его слов будто заноза засела внутри.

На следующее утро вся наша компания продолжала наводить красоту на «Маныче». Меня с Колькой Степаныч послал на покраску загодя обсуриченного подзора.

— Ответственное дело ваше, ребята. У каждого судна самое праздничное место — надстройка, у нашего «Маныча» задница. Отполировать ее надо так, чтобы как у негритоса блестела. Усекли? И быстренько. Времени в обрез. В общем, это у вас как соцсоревнование. Кто кого. Идет?

— Чего раньше раскачивались? — буркнул Колька.

— Не твоего ума дело.

— Ну так и гони сам!

— Ох, Колька! Сведу я тебя к кэпу. Дружок твой уже побывал… Ишь ощерился. Надо же понимать политику. — И добавил с улыбочкой. — Да вы, ребята, быстренько. Делов-то.

Он вытащил из форпика канистру с шаровой краской, прикинул на глаз глубину, поморгал, раздумывая о чем-то, залез в форпик и принес флягу с олифой.

— Олифы не жалейте. Краски мало, — пробурчал он озабоченно и, бренча ключами в кармане обвислых штанов, убежал.

Красить мне нравится. «Маныч» рядом с красавцами «пассажирами» напоминает ржавую консервную банку, на которую и краски-то жалко. Но ничего, мы поставим тебя на ноги. Потянется солнышко и к тебе, заиграет на бортах.

Чтобы дело шло быстрее, Колька пошел на одну сторону, я — на другую. Спустили по беседке. Краска ложилась ровно, валик мягко шуршал, смывая ржавые потеки. Метр, второй, третий — и вот уже залоснился, заиграл солнечными бликами подзор, «Маныч» словно поднимался, над причальной стенкой. Время от времени я лазил наверх, чтобы подлить краски, посмотреть, как у Кольки идут дела. Ничего себе! Колька меня обгоняет. Без перекура потеет парень. Надо что-то делать. Что я — безрукий? Поменьше надо за краской на палубу ползать. Вот что надо! У Кольки ведро, а у меня банка из-под томатов. Я сбегал на форпик, там у нас в цепном ящике разное барахло хранилось. Нашел помятое, черное от мазута ведро: ничего, не смотреться, в, него — пойдёт. Налил до краев. Боцманский бидон сразу стал легче. Я глянул в него — до обеда Кольке на раз еще хватит. Осторожно спустился в беседку и только повесил ведро на крюк, как дужка вылетела из ушка, и вся моя краска ухнула в воду. От расстройства я чуть не свалился с беседки. Вот невезуха… Черт косорукий! Краски-то в бидоне — кот наплакал.

Я поднялся на палубу.

— Что случилось? — спросил Колька.

— Краска упала.

Колька заглянул в бидон и присвистнул:

— Ты что, прямо из бидона за борт?

— Брось скалиться. Что делать?

— Красить.

— Этим? — Я пнул бидон.

— Да, — покачал Колька головой, — вряд ли хватит.

— Надо еще к Степанычу за краской сходить.

— Обматюгает.

— Ну и правильно… раз виноват.

— Смотри.

— Ладно. Ты мажь, а я пойду к Степанычу.

Нигде на палубе Степаныча не было. На ходовой рубке висели в беседках Власов с Носоновым.

— Степаныча не видели? — крикнул я.

Власов перегнулся, так что лицо побагровело: всегда подвигается к тому, кто с ним говорит, — глуховатый мужик.

— Нет, а зачем он тебе?

— Да краски надо.

— Так это Степаныча. Ключи у него.

— Ян говорю — не видели его?

— Не видели. Может, на берегу.

Я спустился на причал. В полдень порт замирает. Кто готовится к обеду, кто обедает, а кто, забравшись в тенечек, уже ковыряется спичкой в зубах и о чем-нибудь думает, а если думать неохота или не о чем — отдыхает, то есть спит. А кто «козла» забивает: от горечи, горькой, как море, или от радости, выпитой через край, со страшной силой бьет по столу костяшками домино — не дай бог попасть под такой удар. В полдень моряки ходят друг к другу в гости понюхать, чем воздух пахнет. Сквозь запахи борща и компота, краски и смолы из бортов рассохшихся в тропиках шлюпок не каждый учует дух тех морей, которыми прошли моряки. А кто учует, так и сидит развесив уши за очередной байкой до тех пор, пока его не хватится начальство и не прибежит с пеной у рта вахтенный и не погонит на свою «коробку», которой еще черт знает сколько стоять в ремонте и на которой уже все настолько опостылело, что хоть за борт бросайся.

Побегал я по соседям, чуть ноги не потерял, пока снова не выбрался на причал. Был полдень с его белым, в полнеба, солнцем, стекающим горячими, черными каплями по мачтам и грузовым стрелам, которые словно стрелки гигантских часов замерли наверху, изнемогая от зноя. Был порт с пирамидами ящиков, горами контейнеров, разрисованных всеми красками зарубежья, на которые сыпется, проникая в каждую щелку, золотой солнечный песок. Вон обливается потом Власов с Носоновым, я их отсюда вижу. Кольку отсюда не видно, но я знаю, краски у него нет — нет Степаныча.

Боцмана я нашел у проходной. На узенькой скамеечке, поймавшей легкую тень от редких кустиков, задохнувшихся в серой дорожной пыли, сидели два смурных мужичка с жилистыми, но усохшими руками и разговаривали, разглядывая носки ботинок. Один из них был Степаныч. Был он с прутиком, которым время от времени обстукивал запылившиеся штанины. Степаныч строго посмотрел на меня:

— Чего тебе?

— Краска нужна.

— Какая краска? — встрепенулся Степаныч.

— Подзор же красим…

— Тьфу, черт! Одурел с жары, — сказал Степаныч и поломал прутик. — Вы, это, едите ее, что ли? Я сколько залил?

— С ведром за борт упала краска.

— Что ж ты сам не свалился? — Степаныч выматерился. — Вот, Матвеич, — Степаныч ткнул старикана в бок, — морячки-то у нас как работают. Набрали, понимаешь, сопляков.

Старикан покачал головой и вздохнул. Потом снял с головы серую кепчонку и вытер платком лысину.

«Ну, сейчас начнется, — подумал я, — начнут с двух сторон воспитывать. Обстановка для Степаныча самая подходящая». Но, к моему удивлению, Степаныч помалкивал, его приятель вдумчиво разглядывал лежащую на коленях кепчонку.

— Ну что же мне с тобой, артист, делать? — заговорил наконец Степаныч. — К кэпу снова тащить? Что мне с ним делать? — обратился он к Матвеичу, почему-то ухмыляясь и подмигивая. — Может, простить по молодости?