Соленый берег

— Да ладно тебе, — сказал Пашка, — новости какие тут без меня были?

— Да было тут еще… Городского этого… инженера, помнишь? Со сплавной конторы. Все сопли платком подтирал.

— Ну? — у Пашки загорелись уши.

— На прошлом месяце, только тебе уплыть — загремел. Он, понимаешь, что, зараза, устроил. Какой-то лес до Сальников по реке идет? Вот. А там его корешки городские. Ловят и — в город на дачи. Способствовал…

— Вот те на! Вроде мужик строгий.

Степан глубоко затянулся папироской и тут же поперхнулся.

— Их ты! Машка! — Он суетливо вскочил и юркнул за угол.

Да, в калитке Степанова двора показалась Машка. Громыхая ведрами, поравнялась с Пашкой.

— Здорово, соседка!

— Здорово, — косо глянув на него, ответила Машка.

— Чего нос крутишь, аль завонялся? — спросил Пашка с усмешкой.

— Вас, алкашей проклятых, впору в противогазах на люди пускать. Ишь расселся… Сторожите, как бы Валька не сбегла. Бельмы-то еще, наверно, после вчерашнего не просохли?

— Да чего ты, Машка! Я ж только приплыл.

— Знаем мы вас, как вы плаваете. Когда только захлебнетесь водкой своей.

— Водка — продукт медицинский. — После разговора со Степаном у Пашки отлегло сердце. Повеселее шли слова. — Чего ж ты ее так ругаешь?

Машка молча прошла к колодцу и загремела цепью.

— Вам хоть ведро налей — все глотки сохнут.

— Да что ты на меня кидаешься? Непьющий я больше. Ты вон своего прижучь. Скажи лучше, как тут мои?

— Да что им сделается. За таким-то все спокойней, все нервы не мотает. — Видно, Степан крепко вчера растревожил бабу — до утра отойти не может.

У Пашки окончательно отлегло от сердца. Если уж Машка — первая сорока в поселке — смотрит на него по привычке, поверх бровей, — ясно, зря душу рвал. «Ну встреться мне, дружок! — зло вспомнил он Гришку. — У самого не жизнь — горький пирог, так и другим горчицы наводит. Встречается же такая сволота».

— Чего сидишь-то здесь спозаранок, — спросила она уже помягче, возвращаясь с полными ведрами. — Иль дома нет?

— Пускай поспят. Чего будить?

— Тут поспишь… с такими… Нюрка-то чуть свет на ферму убежала.

— Какую ферму? — озадачился Пашка. Раньше Нюрка работала на лесопилке.

— «Какую ферму!» — передразнила его Машка. — Муж называется, не знает, что в доме делается. Огороды пошли, как ей одной управиться с хозяйством, если на лесопилке с утра до вечера мантулишь? На ферме-то со временем посвободней.

В дверях больницы появился Савелий. Потянуло не то нашатырем, не то спиртом. Короткими сухими ручками мял растерянно дочкины резиновые сапожки.

— Вот какие дела, Пашка. «Скорая» из района едет.

Пашка встал.

— Дела-а-а. Чего признали?

— Дифтерит. Температура очень большая. Такой жар…

— Температура — это ничего… У детворы это обыкновенно, — утешил его Пашка.

Савелий закурил, беспокойно поглядывая на дверь.

— Ну, ладно, Савелий, больно-то душу не мотай. Доктора свою науку знают. Чего переживать… Дочку проводишь, подождешь меня. К своим надо сбегать.

«Конфеток бы Витьке, — подумал Пашка, потоптавшись возле магазина. — Что за батька без гостинца?» До открытия магазина было еще далеко. Тогда он спустился к ульмаге и достал из дождевика жестяную баночку, в которой когда-то держал махорку. Теперь здесь халцедоны. Мутно-желтые, как квашеная капуста, малиновые, бордовые, цвета таволожника. Шел как-то берегом реки, галечником, и вдруг в серых голышах что-то мелькнуло. Поднял, вытер, сполоснул в воде, и камешек ожил, отяжелел, стыло мерцая желтыми боками, будто проснулась в нем ледяная душа этой реки. Обдуло ветерком — и сразу сжался, помертвел, стал сух и невзрачен, как прошлогодний лист. Формой напоминал маленькую сливку-желтобрюшку, которую пытался развести лет двадцать назад отец возле дома.

Чудные сливы поднялись. Лет до пяти шли в лист, ветки росли тесно, коряво, будто друг к дружке жались. Коротенькие, не выше веника, стволики лохматились в несколько слоев жухлой корой, которая весной, с первыми дождями лезла клочьями. Потом два или три деревца выдавили желтые, как огонек, свечи, десяток сливок. За одну ночь они побурели и попадали в траву. Те, что он находил, были усеяны рыжими крошечными муравьями. И все равно они были вкусными, сладкими, а их ядрышки — горькими. Но большинство сливок так и не зажгли ни одного огонька.

Он привязался к этим местам. Что-то тянули они в душе, напоминали… Или детские годы, которые последнее время стали затухать в памяти… какие-то радости детские… Или молодость… Вроде совсем недавно стояла рядом, в ушах звенела.

Обшарив берега возле гидроточки, уходил за камешками все дальше и дальше, благо время на точке терпит, а ног не занимать. Чаще всего он находил их после ледохода или сильного наводнения, когда река делала неузнаваемыми берега, словно меняла их местами.

По вечерам, при свете керосинки, раскладывал их на столе и разглядывал, пока глаза сами собой не начинали закрываться.

Пашка прошел поселковую водонапорную башню, от которой на деревянных козлах тянулась к реке ржавая водонапорная труба. С нее часто капало, и поэтому трава под ней была выше, ярче, да и сами козлы стояли как живые от зеленой слизи. Напротив — Пашкин дом. За палисадником гнулись на тоненьких высоких ножках золотые шары подсолнухов, заглядываясь на покойное, без единого облачка небо. Кучка пионов, выкопанная им когда-то в лесу, грелась у завалинки, опустив до земли тяжелые красные бутоны. Поленница березовых чурок, что накидал зимой в свой рост к забору, сильно поубавилась и по краям осыпалась. Рослый тополь, заслонивший своим туловом пол-окна, поднял скворечник заметно выше. Он темным комом проглядывал в трепещущей на ветру листве. Нижняя ветвь, подрезанная карнизом цинковой крыши, высохла и почернела. С нее тянулась и не могла достать до земли растрепанным, пухлым концом веревка, которую он подвязал под Витькины качели. Дальше, за домом, клубилась на ровных грядках картошка, прыская только что завязавшимся белым цветом. Обочь, заслоняя забор, стояли зеленые палки кукурузы, выбросившие пятый лист. В завалинке, выметая опилки на грядку с луком, возилась клушка с густым выводком недельных желтков.

«Хозяйка, — подумал Пашка, — а хозяйство прибрать до конца не может!»

Пашка посмотрел на замок, закурил и пошел дальше. Садик — единственное строение в поселке из кирпича. В прошлом году приволокли из райцентра на барже целую гору силикатника — клуб строить. Но тут старый садик сгорел. Решили, клуб — побоку. Подождет. Поставили садик. Работали днем и ночью, зло. Бабы домой не пускали. Избаловались садиками. А что садик? Лучше, если пацан при матери. Хоть и строили из городского, культурного материала, но — выше себя не прыгнешь. Напоминал своими линиями длинное, унылое здание сплавной конторы. Кирпича оказалось больше чем надо. Валялся кругом кучами, пока не растащили ребятишки из садика в кубики играть.

Детей после завтрака выводили прогуливать. Пашка среди детской коловерти пытался высмотреть сына.

— Витька! — вдруг на весь двор закричал парнишка, ерзавший в песочнике. — Папка твой!

— Папка! Папка! — откуда-то выскочил Витька и повис на Пашкиной ноге, крепко ухватившись за брезентовые штаны. — Чего долго не приезжал?

— Ну-ну, ну… — Пашка положил ему на голову руку. — Ты чего? — и смущенно огляделся. Ребятишки, бросив игры, рассматривали его.

— Смотри, папка, смотри! — Витька оторвался от его штанины, оставив на ней мокрое пятно. — Смотри! Это пароход. Я к тебе буду плавать.

Возле штакетника, ограждавшего детскую площадку, располагался клин силикатника, в центре которого стоял лопушиный куст.

— А почему без трубы? — спросил Пашка, садясь на корточки и заглядывая в заблестевшие, счастливые Витькины глаза. — Как же так, пароход — и без трубы?

— Я искал — нет у нас трубы. Славка Совцов говорил, что можно на парусе ездить, а ветра нет. Ну, значит, будем трубу делать.

— А давай я тебе помогу?