Страница 36 из 54
Огни Ханоя — самое большое чудо в этой варварской, темной, черной войне. У города все еще не отняты глаза. Несколько раз атаковали электростанцию. Противовоздушная оборона отстояла свет.
Но вьетнамцы готовятся ко всему, ко всему…
Откуда берется их спокойная готовность? Может быть, из спокойной совести.
Вьетнам готов погибнуть за всех нас. А мы?
Мы добровольцы, которые не могут выполнить свою добрую волю.
Пишем заявление: «Хочу поехать добровольцем во Вьетнам, хочу отдать свою жизнь за его справедливую войну».
Приходит ответ: «Вьетнам пока не принимает добровольцев».
Добровольцы, коль скоро не могут поехать сами, посылают хотя бы свою кровь. Становятся с вьетнамцами кровными братьями.
Кровь, законсервированная, усмиренная, разлитая по склянкам, отправляется в далекое путешествие. Она проснется от летаргического сна, заклокочет и польется по венам. Гайдукский[16] огонь вновь воскреснет в ней и бросится в битву.
А в канцеляриях, в окошечках бухгалтерии, в шумных цехах, в гулких депо будут делать свое скромное дело чуть-чуть побледневшие дарители крови.
Возвращаюсь к истокам слов. Само слово «вода»[17] наполняет меня свежестью. В жару его звучание обвеивает прохладой, пробуждает в воображении журчание ручья, шум проливного дождя, зеленую тень деревьев и сладость от утоления жажды.
Забуду ли когда-нибудь это слово? От склероза буду беспамятна, как трава, от паралича превращусь в полено, губы перестанут шевелиться, но и тогда не умрет на моих губах последнее прохладное слово «вода».
Первое болгарское слово, которому я научила вьетнамскую девочку, стараясь сразу приобщить ее к сладости собственного детства, было слово «вода». У нее получилось: во… да. На ее губах слово просверкнуло как чужеземный цветок и тотчас увяло. Она расчленила слово на слоги, оторвав их один от другого, словно разложила воду на две составные части, из которых одна горит, другая поддерживает горение, но не одна не утоляет человеческой жажды и не приносит прохлады.
Она запомнила слово, повторяя его автоматически, но как только ей захотелось пить, она закричала:
— Нюк! Нюк![18]
И какой влажный, словно булькающий, порыв заклокотал в этом словечке, с которым ребенок с детства связал вкус воды и доброту материнской руки, протягивающей эту воду.
Тогда я поняла, что, навязывая ей другое слово, я посягнула отнять у ее губ не только сладость материнского слова, но и сладость самой воды. Я посягнула на то, чтобы оставить ее вечно жаждущей.
Мне показалось, что от болгарского слова губы ее сохнут и трескаются.
Попробовала иначе. Решила сама привыкнуть к вьетнамскому названию воды и употреблять его ежедневно, чтобы ребенок не ощутил отсутствия глотка воды, который, прежде чем протечь по горлу глотком, протекает словом.
— Хочешь нюк?
Девочке становится грустно, когда она слышит, как я засушиваю ее сочное и влажное слово.
Как бы я не напрягала свой слух, чтобы уловить тайну чужого произношения, я никогда не смогу воспроизвести тех нежных бликов, того сладкого проглатывания одним духом, которое таится в звуке «нюк». Я никогда не смогу нащупать ту утоляющую интонацию материнского голоса, который подавал это словечко, как живительную полную каплю у порога родного дома, в разгар тропического знойного дня, под душной тенью какой-нибудь пальмы.
— Нюк! — кричит ребенок. А я даю ей просто болгарскую воду. И ребенок испытывает постоянную неосознанную мучительную жажду. Он пьет нашу прекрасную, пришедшую с гор, может быть, сладчайшую в мире, некипяченую, незаразную, из запотевшего стакана воду, но, когда переводит дух, в глазах сквозит некая неудовлетворенность. Чего-то не хватает этой воде, чтобы стать «нюк».
Я объясняю ребенку значение слов и названия предметов, а она раскрывает мне их скрытый смысл, который придает вкус и словам и самой жизни.
Сущность красоты — мимолетность, исчезновение.
Исчезают самые красивые птицы, самые красивые цветы быстрее вянут, погибают красивые люди. С такими мыслями я склонила голову над одной могилой.
«Доктор Андрей Николов Балчев
Болгария Вьетнам
Погиб при исполнении своего интернационального долга — охраны здоровья вьетнамского народа».
Трава скрадывает шаги в тишине. А тишина скрадывает чье-то присутствие. Я знала этого человека. Однажды мы виделись. На концерте. В антракте школьная подруга мне его представила: «Мой муж». Высокий, бледный, как после ночного дежурства. Пожаловались друг другу, что мало времени. Третий звонок. Обещали собраться, встретиться. Вот и выполнили обещание.
Надо было отправиться на другой конец света, чтобы встретиться с болгарином. Вьетнамцы рассказывают о нем голосом приглушенным, исполненным почтения и боли. Он был отличным врачом, организатором. До сих пор служит примером. Больше года работал в разных больницах в Ханое. Обучал молодых врачей, которые будут помнить его всю жизнь. Словно знал, к чему их готовит. Сам погиб в автомобильной катастрофе, спеша спасти чью-то жизнь.
Вьетнамцы меня знакомят с ним, а доктор Балчев меня знакомит с вьетнамцами. Открываю одну их национальную черту, которая, может быть, и сохранила их в камнедробилке тысячелетий: врожденное чувство благодарности. Тот здесь считается самым недостойным и презренным, кто забыл добро, сделанное ему когда-то.
Спустя много лет после смерти болгарский врач живет в памяти не только своих коллег, но и народа. Каждый год в день его гибели люди приходят на могилу, возлагают венки и посылают его матери и жене в Софию фотографии, запечатлевшие это. В последние годы под американскими самолетами это еще и риск. Интернациональное кладбище подвергается частым бомбардировкам.
Просторное плато. Надгробные плиты как на ладони под открытым небом. Мертвые избежали страха смерти. Мертвые не могут быть убиты.
Мать и жена сказали, что не надо перевозить его прах в Болгарию. Вьетнам ему тоже родина.
Мертвые, живущие в нас! Соотечественник! Корень работает во мраке на цветок, который распустится под солнцем. Он превращает грязь, влагу, гниль в пестрые краски и в аромат, хотя сам не видит цветка и не слышит его благоухания. У тебя была участь корня. Во времени раскроется твой цветок.
На днях я уезжаю домой. Что передать твоим близким? Такая напряженная тишина, словно ты о чем-то умалчиваешь под своим камнем. Твое молчание слушаю с опущенной головой.
Сущность красоты — мимолетность, исчезновение.
При выходе кладбищенский сторож меня спрашивает с извинением уже в самой позе.
— Можно мне… высказать… одну просьбу?
— Конечно!
— Какое дерево сажают в Болгарии у могилы?
— Ну… плакучую иву скорее всего… Насколько я знаю…
— Не будете ли вы так добры спросить у его матери, какое дерево она бы хотела, чтобы мы посадили над ее сыном?
— Это внимание ее глубоко тронет, но…
Вьетнамец угадывает, что меня смущает:
— Неважно, что у нас оно не растет. Позовем самого опытного садовника и выходим. Создадим все условия…
В разгар страшной войны такие заботы о могиле иностранца!
Пока что над могилой растет вьетнамское дерево с упругим стволом и тонкими листьями. Но признательная земля хочет вырастить чужеземное дерево. Чтобы родной болгарский шепот слышался над одинокой могилой.
Возвратившись на родину, я нашла дом Невены Балчевой, матери погибшего. Со мной моя подруга по гимназии, которая была его женой. Худенькая, с талией школьницы. Когда женщина сохраняет фигуру школьницы, значит жизнь у нее отняла что-то большое.
Меня встретила какая-то вся просветленная семидесятипятилетняя женщина.
Откуда идет этот свет, от седых волос или из глаз, уже преодолевших боль?
16
Гайдуки — повстанцы, борцы за освобождение Болгарии.
17
По-болгарски так и будет — «вода».
18
Искаженное: «ныок» (вьетн.) — вода.