Штурман воздушных трасс

После ухода отца мать всеми силами старалась сохранить тот уклад жизни, который был заведен мужем: главное — дать детям возможность учиться. Однако отцовские заботы постепенно стали перекладываться на плечи старших детей. Мать договорилась за отработку вспахать землю под ярь. Гавриил с сестрой водили коренника по борозде, а к вечеру, намаявшись, пасли свою старую одноглазую лошаденку. За пахотой шел сенокос, за ним жатва — водоворот нескончаемых крестьянских дел. Неоправданно быстро уходило детство.

Через два месяца пришло известие об отце. На бланке Красного Креста сообщалось, что отец был ранен, попал в плен и теперь находится в лагере военнопленных в Тильзинштадте. Никто, даже учительница, не мог объяснить, где находится этот город. Не было его и на школьной карте. Из-за этого он утрачивал черты реальности, а в душе матери родилась тревога за отца, за его неведомое место пребывания, из которого, казалось, нет возврата. От отца перестали приходить письма. Перед сном мать подолгу неистово крестилась, стоя на коленях. Дети слышали, как она часто повторяла: «Господи, спаси раба божьего Михаила», а потом вдруг появились леденящие своей безысходностью слова: «Господи, упокой душу раба божьего Михаила».

Жизнь ухудшалась с каждым днем. Кончились последние куски мяса не дожившей до своей естественной смерти одноглазой лошаденки. Вечерами дети с нетерпением ждали, когда мать вывалит на стол десятка два картофелин и разложит их на равные доли. Иногда она старалась подсунуть часть своих картофелин Гавриилу и умоляюще просила: «Ты, сынок, сходи еще завтра в школу. Сейчас ложись, а я твои опорки подлатаю, снег ни за что не попадет». Уложив детей, она садилась перед лучиной и пришивала куски холстины к тем местам опорок, где можно было еще зацепиться дратвой.

Чтобы немного заглушить чувство голода и отвлечь детей от дум о еде, мать часто пела. Усадив всех перед пылающей печью, она тихо и красиво тянула старинные, выученные от бабки-певуньи русские напевы, в которых слышались девичья грусть, тяжелая народная доля, широкие рязанские просторы.

Наступил апрель восемнадцатого года. Однажды, вернувшись из школы, Гавриил впервые за несколько лет услышал в доме радостный голос матери. Отворив дверь, он в нерешительности остановился. Тотчас к нему повернулся худой, обросший, на вид очень старый солдат.

— Неужто Ганька! — воскликнул он.

Это был отец, от которого сын успел отвыкнуть. Гавриил оцепенело стоял в дверях. В памяти возникли молитвы матери: «Господи, упокой душу раба божьего Михаила...»

Но мать улыбалась хорошей, доброй улыбкой, от которой он тоже отвык:

— Ну, что стоишь, отец вернулся! Не узнаешь?

— Тятька! — и Гавриил уткнулся в старую гимнастерку отца, пропахшую хлоркой и табачным дымом.

Возвращение отца не улучшило положения семьи, все мысли были направлены на то, как прокормиться. И отец брался за любую работу: чинил заборы, телеги, делал грабли. В уплату вместо денег брал рожь, пшеницу, картошку, торгуясь за каждый фунт. Мать он хвалил за то, что не дала детям бросить начальную школу. Сам же потом определил Гавриила в Кадомскую школу фабрично-заводского ученичества.

Два года Гавриил бегал по пять километров от дома до школы. Весь путь он делил на два участка: деревенский и городской. Деревенский пробегал быстро, оставляя время пройтись по городу не спеша. Город покорил его с первого дня. В нем все интересно. Он тот же самый, и в то же время в нем почти ежедневно что-то новое, непохожее на однообразную деревенскую жизнь. В деревне все друг друга знают, а в городе, сколько ни ходи, каждый раз другие встречаются. Интересно было читать объявления, постановления, декреты, меняющиеся на стенах и заборах чуть ли не каждый день. Из них можно узнать, что делается в Кадоме и во всей стране. После того, как он рассказал отцу о прочитанном постановлении: «О сельских советах», тот нередко спрашивал:

— Ну что нового в афишах?

И было не ясно, серьезно он этим интересуется или шутит. Но слушал рассказы Гавриила внимательно.

В небольших, плохо освещенных керосиновыми лампами помещениях школы, они постигали математику, физику, черчение, технологию металлов. После обеда здесь же, в подвальных помещениях, учились обращаться с инструментом, приобретая в первый год навыки столяра и токаря. Надо было стараться изо всех сил. Нерадивых тут же в наказание заставляли раскручивать громадный маховик, приводивший во вращение токарные станки через систему трансмиссий.

Обучение заканчивалось исполнением экзаменационной табуретки и фигурки, выточенной на станке по собственному чертежу.

Табуретку, сделанную Гавриилом, похвалил даже отец, приехавший в школу на подводе с двумя мешками ржи для уплаты за обучение...

Вот так протекало трудное детство Гавриила Михайловича. Теперь он впервые ехал на родину после Испании. Весть о его приезде разнеслась с быстротой, на какую только способна была человеческая молва. С деревенской непосредственностью люди шли толпой, не считаясь со временем и обстоятельствами, посмотреть на земляка, первого среди них Героя Советского Союза, летчика и большого командира. Это не санаторий, здесь нельзя было отделаться отговоркой. Гавриил уже дал согласие выступить в школе, перед собранием колхозников, в городе Кадоме, а приглашениям не было конца.

Он еще не успел наговориться с родными, как неожиданно пришла телеграмма с приказанием отбыть в Москву.

В управлении кадров, куда явился Прокофьев, сообщили, что решением наркома обороны он назначен помощником главного штурмана ВВС. Страшно было подумать: отныне его начальником станет Борис Васильевич Стерлигов. Невольно вспомнился первый экзамен по аэронавигации, холодный, пронизывающий подобно рентгену взгляд серых почти немигающих глаз Стерлигова.

В связи с назначением на должность Прокофьеву было указано время для представления Алкснису. Яков Иванович принял радушно и сразу же спросил:

— Отвечает ли это назначение вашим интересам?

— У меня был другой план. Хотел вернуться в родную бригаду. Да и опыта у меня нет, рано на такую должность.

Алкснис молча и внимательно рассматривал Прокофьева, видимо, пытался уловить какую-либо рисовку. Но поведение собеседника говорило о том, что перед ним искренний человек.

— Товарищ Прокофьев, да у вас богатейший боевой опыт. Было бы преступно замкнуть его на одной бригаде. Нет, вы передайте его всем нашим авиаторам, так будет справедливее. Между прочим, сколько вам лет?

— Только что исполнилось тридцать.

— Тридцать. Это уже не мало. Вы старше республики, — Алкснис улыбнулся. — В двадцать три года меня, как и вас, назначили помощником, только командующего войсками Донского округа. Отказываться не мог, не было морального права. Хотя тоже был куда как неопытен. Ведь выбор в стране ограниченный, а нужда большая. И назначили не просто место занять, а работать по-настоящему. Вот и пришлось все постигать чрезмерным усилием. Что греха таить, были и ошибки. А каждая ошибка — это рана, физическая или моральная. Для вас сейчас проще. Если трудно, можно и отказаться. Знаете, выбор есть, значит, и моральное право есть, чтобы не перегружаться...

— Вы меня не так поняли. Я буду работать столько, сколько нужно. Я хотел сказать, что во имя дела...

— А вы думаете, вас назначили во имя чего-то другого? — перебил Яков Иванович. И тут же переменил тему: — А ведь я вас помню, товарищ Прокофьев, по ейской школе.

— Да, по стечению обстоятельств вы принимали экзамен вместе с теперешним моим начальником Борисом Васильевичем. И я не знал, кого больше бояться, вас или его.

— В то время я тоже сдавал ему экзамен по штурманскому делу и дрожал не меньше вашего. Ведь для Стерлигова только один авторитет — знания...

Борис Васильевич был действительно большим специалистом, пять лет возглавлял штурманскую службу ВВС РККА. Он не помнил Прокофьева раньше, как Алкснис, поэтому первоначальное отношение к своему помощнику у него было более чем сдержанное. Видимо, где-то в душе таилось сомнение: молод, герой Испании, возможно, чей-то протеже или даже выскочка. Не желая компрометировать Прокофьева прямым экзаменом по существу дела, он дипломатично, а этого ему было не занимать, проверял Гавриила Михайловича рядом разнообразных, иногда и противоречивых заданий. Убедившись, что помощник не только знает дело, но и, не стесняясь, может прямо высказать свою точку зрения, даже если она расходится с мнением начальства, Стерлигов проникся уважением и доверием к Прокофьеву.