Витязи из Наркомпроса

«Господи, согрешихом на Небо и пред Тобою! Приими обращение и покаяние наше, приими наше стенание и слезы, приими покаяние нас, грешных, приими рыдание и вопль наш даже до смерти. Приими нас, окаянных, живших безстудно; приими нас, Человеколюбче, зело прогневавших Тя; приими нас, Владыко, проведших всю жизнь в распутстве, во всяком лукавствии и нечистоте; приими нас, Господи Боже, преступивших заповеди Твоя; приими нас, Владыко, недостойных раб Твоих, и не воздай нам по делом рук наших…»

Отец Савва, осенив себя крестным знаменем, наскоро отпел замученных извергами неудатных охотников, принявших лютую смерть из-за съеденного ими зайца (впрочем, когда батюшка отбывал свой срок на Соловках, случаем только разминувшись там с Валерием Ивановичем, он был свидетелем, как освиневшие от спирта огепеушники зверски забили насмерть заключенного, необдуманно посланного ими в пекарню: тот, не утерпев, дорогой отломил от чудесно пахнувшего черного хлебушка горбушку! И злонамеренно её сожрал… самое вкусное, можно сказать! Так что, что там тот заяц! хоть крохотный, да мяса кусочек, а тут человек мучительно умер за двадцать граммов черного хлеба…)

Да и самого себя уж заодно…

С удовольствием при этом отметив, что и Бекренев, и дефективный подросток Маслаченко усердно и уместно крестились… Впрочем, от чистого сердцем отрока он иного и не ожидал, а вот афеистически настроенный Валерий Иванович о. Савву откровенно порадовал. Естественно, Наталья Юрьевна, сняв с головы свой беретик, всё это время тихо стояла обочь, а вот Актяшкин, наоборот, достав из своей торбочки костяной гребень, аккуратно расчесал мученикам слипшиеся от крови волосы, уложил «досрочно освободившихся» поудобней и дал им каждому в руку по кусочку хлебца в дорогу…

А потом Филипп Кондратьевич, построжев лицом, отошел в сторонку и проделал над валявшимся вряд в кювете стервом издохших козлов какие-то… совсем иные… обряды. Пошептал что-то непонятно-тихое, черно-зловещее, от чего о. Савва явственно почуял леденящий холодок, да как бы часом и не запах серы повеял… Впрочем, пусть его! Каждый верит, как он может, а Господь-то всё един, как бы его не называли…

Когда путники вновь продолжили свой скорбный путь вдоль ведущей к Ваду узкоколейки, Бекренев снова не удержался… «Господи, помяни царя Давида и всю кротость его! — с досадой подумал о. Савва. — Ну вот вроде умный человек, а никак не поймет, что иной раз лучше и помолчать!»

— Скажите, Наташа… ну вот, я понимаю, я да Филя, мы народ засиженный, хоть и не воровского хода, но закон чтем… Батюшка Савва в силу своего духовного звания, полагает, что без воли Господней и волос не упадет, и что «Аз есть возмездие, и аз воздам!» означает только то, что Он специально этих сволочей в кучку десять лет собирал да нас в нужное место в нужное время к ним привел… Дефективный наш вообще ни о чем не думает, а просто тихо себе радуется, что стал свидетелем торжества справедливости… Но вы, вы-то! Законопослушная комсомолка! Вы-то как могли?

— По закону и по справедливости. — совершенно спокойно, против ожидания, не выказывая никаких угрызений совести, ответила девушка. — Статья двадцатая УК РСФСР…

— Не понял?

— Уголовно наказуемое деяние, совершенное субъектом для защиты жизни и здоровья советских граждан, таковым не является и наказанию не подлежит. Этих… подлецов… надо было остановить! Уверена, что если бы не мы, они еще много зла своим зверством причинили бы… Так что, скольких мы спасли сегодня их будущих жертв? Кто знает… Это по закону.

Девушка тяжело вздохнула:

— А теперь по справедливости. Они были… не просто оступившиеся граждане! Они ведь были коммунистами! А с коммуниста должен быть спрос гораздо строже, чем с обычного человека! И что обычному человеку еще можно простить, за это же самое коммунист обязан отвечать самой строгой мерой! За чванство, за жлобство, за жадность, за трусость, за жестокость… Самой высшей и строгой карой должен быть наказан. И при жизни, и после смерти. Позорным забвением!

Под эту веселую строевую песню, написанную поэтом Лакеем Демьяновичем Придворовым (ой, извините, виршеплетом Демьяном Бедным, имевшим, кроме бедной квартирки в Кремле, сиротскую усадебку на Николиной Горе, номенклатурной деревушке по Рублевскому шоссе, рядышком с именьицем безвинно репрессированного в 1937 году начальника Главпура заговорщика Гамарника), донельзя радостные и ужасно довольные тем, что они катят не выворачивающую постромками плечи чудовищно-тяжкую платформу с сосновыми балансами, которую, не сорвав пупа, с места и не стронешь, а всего лишь как пух лёгонькую, украшенную цветами пассажирскую вагонетку с приехавшим из Москвы большим начальником, простые, никогда не бывшие ответработниками советские заключенные веселой трусцой мчались по невысокой песчаной насыпи узкоколейки…

Сидевший на облучке желдор-кареты кучер в синей форме даже и за кнут ни разу не брался, лениво перебирая себе кожаные вожжи.

Увидев, как злобной гримасой гневного сострадания к чужому унижению исказилось лицо Бекренева, о. Савва схватил его за руку:

— Молчите, Бога ради! И — да! Вы правы. Мы, когда поднимали на вилы своих помещиков, хотели вовсе не этого! Мы хотели справедливости и правды для всех! Вот, когда у нас в селе барина «разбирали», мы делали это согласно, всем миром, так, что даже слепому нищему были предоставлены телега и лошадь, чтобы он вывез свою долю выделенного ему барского имения!

А большевики первым делом Декрет о Земле издали! Именно так — о Земле с большой буквы. Да как их нам и не поддержать было?! Все землю только обещали, а они — ДАЛИ! А тут вы вдруг заявляетесь, золотопогонные, такие все из себя правильные, мол, даёшь новый передел чисто по закону, и снова как в пятнадцатом году, опять давай хлеба вам в продразверстку! Да еще и выгнанного нами помещика с собой назад притащите… А вот шиш тебе, гражданин Деникин. Наш хлеб, мы его ростили!

— Мы за вас в боях с большевиками кровь лили! А вы… Крестов на вас не было! — вспылил бывший марковец.

— А что — крестов? Наш хлеб. Сами его ростили, сами продадим, за сколько хотим! И ваши комиссары нам не указ…

— Какие еще комиссары?! — оторопел Бекренев.

— Какие-какие… Вестимо, продовольственные! Которые с карательными казачьими отрядами по деревням разъезжали. Револьвер-мордобой-глотка. Их иначе еще «жопосеками» называли. (Подлинное название) Ну, а потом-то, да… Как мы вас, белую кость, пинками опрокинули, вот тут и настоящие комиссары образовались, красные, без подмесу… Да с тем же самым, только с другого конца. Глотка-мордобой-револьвер…

— Точнее, Наркомпрод-Продармия-продотряды…, — добавила исторически подкованная Наташа.

— И еще комбед…, — добавил Филя, как более разбирающийся в сельских реалиях.

— Вот-вот… Которые этими продотрядами из всякой деревенской рвани и пьяни и создавались! И драли комбедовцы прямо с ног у мужика годные портки, бросая ему на сменку свою обоссаную рванину Отберут хлеб, собранный тяжким трудом, ссыпят в кучи — и сгноят!

— Терпеливый же вы, батька, народ, крестьяне…