Прощание с телом

Потом моя птичка мне сказала, что в первую ночь вообще не могла заснуть.

2

Наутро ни о какой рыбалке не могло быть и речи. Я проснулся чуть живой в половине десятого, когда нормальный человек уже возвращается с уловом, с обветренным лицом, с твердой верой в благосклонность фортуны и безотказность эрекции.

Эти все спали. Я им накануне устроил разнос, потому что, когда я явился среди ночи, они проявляли беспечность: Колька ничком сопел на веранде с дымящейся сигаретой, Анька у себя на втором этаже смотрела кино, на дворе бушевала гроза, а все было настежь, всюду горел свет и кишели крылатые насекомые, то есть парочка вела себя так, как будто они приехали оттянуться на выходные, а не спасать свои шкуры. Занавески не задернуты, ворота не закрыты, ключ в замке зажигания — значит, кто-то без спросу ездил на моей машине, потому что я ключи всегда вешаю на гвоздик за дверью, комаров напустили полный дом — это же кого угодно достанет, и я им объяснил все, что думаю по этому поводу. «А ты орешь, как идиот», — сказала мне Анна, давая понять, что я тоже не без греха. Тогда я сказал, что раз так, то я уезжаю. Колька тут же открыл глаза и предложил мне посошок на дорожку. Уезжать мне мигом расхотелось. Мы обнялись с ним, как две бляди, — он же не виноват, что Анька такая дура, — и с пением воинственных песен приступили к организации обороны: закрыли ворота на засов, опустили шторы, выбрали в сарае по увесистой штакетине с гвоздями и только после этого ушли (подальше от Аньки) в дозор, в беседку, и выпили по рюмочке. Что было дальше — покрыто мраком, сколько мы выпили, о чем беседовали — абсолютно неизвестно, а жаль, потому что в таком состоянии нам с Колькой обычно открываются бездны тайн и все становится очевидным, как покой над вершинами.

С этой мыслью я вылез из койки и огляделся: уже не воняло пылью, плесенью и старыми тряпками. Несмотря на прошедший ливень дом выглядел сухим и уютным — чистые блестящие полы, помытые окна, кефир в холодильнике, новое мыло на полочке, и на каждом столе, на каждом подоконнике, под каждым стулом и креслом кучками или по одной валялись какие-то книжки, ручки, стопки, рукописи и отдельные листы, зажигалки, чайные чашки, очки, фотографии столетней давности, часы, ножи, ножницы, дискеты, кассеты и тому подобное. В саду — листья, трава, машины — все было в каплях. Небо было ярким. Грозовой фронт принес устойчивое тепло. Флюгер указывал на юго-восток. Выйдя из-за дерева, поплескав ладонями в бочке, я описал традиционную утреннюю дугу: от красной смородины через черную, через крыжовник, не торопясь, к малине — сладость по возрастающей, впрочем, кому как нравится — некоторые любят прямо в малину. Раньше всегда было интересно по дороге найти под шершавыми листьями колючий огурец, потыкать тыкву, набить рот сладким горохом, но у нас же давно некому сажать, и грядки сравнялись. Ягоды — вот, сами растут, но в июне они еще мутно-зеленые — я потрогал их твердые шарики, — а малинник, похоже, заглох. Только кучи пионов, как будто им все нипочем, чуть-чуть пахли розовым. И вдруг до меня и дошло, почему я накануне оказался свидетелем удивительного явления природы, — меня осенило.

Я вынес кефир на теплое крыльцо. В сторону моря по ветру боком проскользили три чайки. Как только проснулся, я сразу подумал: а что моя птичка делает? В смысле, пошла завтракать, или спит, или ходит растрепанная, например, выбирает, что надеть — перекладывает футболки, шорты, отражается в зеркале голенькой и «…пуст и тепел и нескрытен срам». Черт побери! Там ведь все так обнажено и ранимо, если раздвинуть. Я все понял: пусть эти дрыхнут, а мне надо к ней! Она там одна боится быть! Я просто физически ощутил ее страх, у меня даже мурашки забегали.

Впрочем, чего ей бояться, успокаивал я себя, какой опасности, беды или несправедливости, когда она сама — форменная чума? Но что я тогда о ней знал?

— Чего ты тогда боялась? — спросил я. — В смысле — ночью, когда меня еще не было.

Она согнула ножку, запустила пальчики в песок, покачала коленочкой и помахала ручкой:

— Иди сюда.

— Не хитри, — погрозил я и решительно взял ее за щиколотку.

— Иди, иди, — прошептала она. — На ушко. По секрету.

Прежде чем лечь, я внимательно огляделся. Вокруг не было ни души, даже чайки, которые еще недавно топтались возле нашего катера, куда-то исчезли. Полдень давно прошел, и обеденный зной навалился на душные сосны, пахло хвоей, живицей, горькой корой. В нашу нишу не залетал бриз, не лупило солнце — нас прикрывала прозрачная тень легких ив, и только пляжные мушки время от времени садились на влажные места.

— Ну, пришел, — сказал я. — Давай, колись.

Но вместо ответа она притянула меня за шею, и мы соединились губами. Можно разыграть страсть, можно прикинуться сукой, но трогательность имитировать невозможно, и почти детскую скованность — тоже. Меня охватила досада за эту мою растерянность, из-за чего я только что сидел к ней спиной и смотрел на глупое море. Я испугался какого-то слова — пусть оно даже и не из этого мира, пусть мы его не употребляем без иронии, пусть у тебя язык не повернется его проговорить, — но ведь надо было видеть, кто тебе его сказал и зачем — контекст просечь, идиот! (Я не очень люблю целоваться просто так, то есть не в кровати или где-нибудь в этом роде, когда уже ничего помешать не может, потому что стоит с бабой немножко повозиться — и он уже готов, а куда ты с ним таким денешься где-нибудь в общественном месте, что, так и ходить? Этим-то — хоть бы хны, они могут тебе на лавочке целый час усы мусолить, а потом, как ни в чем не бывало, одернут юбочку, застегнут пуговки и говорят: мне пора, — я же помню). Но в ее поцелуе была только нежность. Чем еще я мог на это ответить? И вообще, даже если мы просто касались друг друга, например, когда смотрели на водопады или она говорила мне: с добрым утром, и мы сталкивались носами, или я поглаживал ее ляшечку, когда мы катили по шоссе, она не скрывала своего блаженства, а я куда-то улетал.

Я уже забыл о своем вопросе и вдруг почувствовал, что она стала таять у меня в руках, как масло. Мы за мгновение перевели дух, и она что-то горячо зашептала мне в ухо.

— Чего, чего? — не удержался спросить я, потому что почти ничего не слышал из-за ее дыхания, только интонацию. Моя птичка сверкнула глазками и снова зашептала. Кое-как мне удалось разобрать несколько слов:

— Что ты… изнасилуешь… меня…

— Как это? С какой стати… Почему я?

Но она уже ничего не ответила, а ловко просунула мне свою ножку и крепко прижалась вся-вся-вся.

Конечно же, я об этом даже не догадывался. В то утро я прикончил кефир, сел и поехал в маленький пансионат. При дневном освещении и корпус, и живая изгородь с бордюром выглядели совершенно иначе. Мне сразу вспомнилось, что когда-то на этой территории был пионерский лагерь, и нас, то ли за проказы, то ли потому, что некому было с нами заниматься, несколько раз заключали в него на какое-то время. Я помню, что кроме здания со шпилем, столовой, спального корпуса для девок и малолеток и изолятора, где-то тут стоял целый ряд огромных палаток, в которых жили мальчики. Ох, как это было здорово! Тогда мы не променяли бы ни за какие коврижки свои солдатские койки под трепыхавшейся на ветру парусиновой кровлей на детсадовские кроватки в сильно смахивавших на больничные палатах, где постоянно болтались разные воспитательницы. Особенно меня расстрогала алебастровая группа «Квартет», сохранившаяся на клумбе, нынче сильно заросшей дремучими кустами и елками. Теперь тут не было слышно ни гама голосов, ни грома барабанов, ни сигналов горна. Меня встретила какая-то фальшивая тишина, которая прежде бывала лишь в тихий час, и пугающее безлюдье пересмены, но носом я уловил запах кухни.

«Полный покой, свежий воздух, хороший повар, теннисный корт, сауна, бар, бильярд на втором этаже», — так представила мне хозяйка достоинства своего заведения, когда я ее наконец отыскал и вызвал в просторный холл. «А я вас сразу узнала», — сказала она, и тут выяснилось, что двадцать лет назад эту девушку звали Линда, что ее бабушка имела какие-то дела с нашей Мариванной, что лет тридцать назад они даже приходили к нам не то за цветами, не то за семенами, что я ей несколько лет назад на приеме в мэрии подарил журнал с каким-то своим текстом. Но пока мы оживленно обменивались впечатлениями от жизни, я подглядел в журнале регистрации, что Бабайка живет одна в третьем номере на первом этаже, и потому спросил себе соседний. Остальные фамилии никакого подозрения у меня не вызвали вследствие своей шведской или финской нечитабельности. «Вообще-то я не ожидала увидеть вас в нашем пансионатике. Последнее время у нас гостят исключительно девочки, — Линда кивнула на постер со словами „Лесбийский материализм“. — Вы ждете друга или, может быть, ищете?» — почему-то спросила она, протягивая мне ключ. «Ищу только покоя, — буркнул я. — Кстати, как тут у вас с парковкой?» — «О, парковка у нас охраняемая, с той стороны, — сказала она, — а я позвоню в волостную управу, и вам выпишут пропуск для проезда в приморский квартал на весь срок проживания, иначе нельзя, у нас теперь все очень строго». Во время нашего разговора я напряженно размышлял над тем, как мне быть дальше и что я скажу Бабайке, когда мы столкнемся с ней где-нибудь в сауне или в баре.