Страница 26 из 35
«Что с тобой? — закричала она. — Почему ты такой холодный? Не молчи! Где у тебя болит? Куда ты пошел!» А куда я пошел? Ну, худо мне стало, вот и пошел попить водички, а там меня вырвало, я еще попил, и опять вырвало. «Извини, что я тут напачкал, — сказал я. — Можно я — к себе?» — хотя догадывался, что там мне будет одному страшно, наверно, я боялся этих самых червяков, которые ползали и присасывались ко мне, как миноги. Она отвела меня в мой номер, и куда-то убежала босиком в одной футболке, потом вернулась и стала совать мне таблетки — черные и желтые, но меня тут же выворачивало. Я стал уже деревенеть, сделался каким-то, как мне казалось, твердым и негнущимся. Потом пришла сонная Сильва и положила мне в рот маленький шарик. «Не глотай, — приказала она, — соси». — «Сама соси», — хотел пошутить я, но у меня ничего не вышло. Через минуту у меня в середине включился какой-то удивительный вентилятор, который откуда-то накачал много прохладного чистого воздуха.
Утром я проснулся точненько к завтраку и сразу увидел мою птичку, она приставила свой прохладный носик к моей щеке и сказала: «Молодец, теперь мы будем жить вечно», — от нее уже пахло морем и ветром. «Не будем», — хмуро буркнул я. «Почему?» — рассмеялась она. «Потому что я через минуту умру от голода». — «Фигушки, — сказала она, — ничего не выйдет, теперь я тебя никуда не отпущу. Не вставай, лежи тут тихонько, хорошо себя веди, а я тебе принесу завтрак», — понятно, что у нее был какой-то хитрый план, но я, чтобы не позволить обвести себя вокруг пальца, отправился в ванную. Там оказалось, что не так я и плох: во всяком случае, помочился с удовольствием, с наслаждением вычистил зубы, с молодецким уханьем постоял под холодным душем. Плюнув в разинутый зев фаянсового изваяния бренности, я вспомнил, что меня всю ночь преследовало видение унитаза, я блевал в него образами нашей Северной столицы: набережными, мостами, учреждениями, предприятиями, магазинами, памятниками архитектуры; транспортными средствами — троллейбусами, трамваями, пароходами, автомобилями; и миллионами своих соотечественников петербуржцев, то есть водителями и пассажирами, простыми обывателями и широкой литературной общественностью, деловыми кругами и писательскими организациями — простыми членами и председателями, издателями, критиками, репортерами, студентами, преподавателями, прохожими девушками и дамочками, марамоями и джентльменами, бомжами, распивающими на помойке спиртосодержащие жидкости, подростками, которые вечно выкручивают друг другу руки в моей подворотне, мамками и детьми, жертвами и убийцами; я долго блевал горькой желчью, чужой спермой, пароксизмальными чувствами, запахом использованных простыней, сдавленного спиртного дыхания и прочими аксессуарами половых взаимоотношений на краю дивана. Водя станком по морде, я мысленно заглянул к себе внутрь и обнаружил, что бессодержательней там не стало, отнюдь, чисто — да, но не пусто: там щебетала моя золотая птичка — возлюбленная моя, — чистая, сладкая, ласковая и трепетная, со своей дивной восхитительной пипочкой, которой никто никогда не касался. То есть меня заполнял свет. С таким ощущением в животе — стойкое желание сделать счастливым целый мир — обычно отправляются за покупками под Новый год. И что в итоге? Елка, торг, новосветский брют, триста грамм севрюги горячего копчения, а на самые нужные вещи: хрен, майонез, батарейки для будильника, уже не хватает ни сил, ни рук, ни места для парковки. И еще я воображал себе огромный омлет.
Но моя птичка все-таки перехитрила меня: я завозился с мытьем, бритьем и раздумьем, а она быстренько сгоняла к поварам, и я получил на завтрак в постели не самые лакомые блюда из утреннего буфета пансионата: пахту, овсянку, докторскую булочку. «Если врач разрешит, на обед получишь человеческую еду, а пока — ешь, чего дают, — сказала она, поймав мой протестующий взгляд. — Кстати, он скоро придет».
Оказание медицинской помощи растянулось у нас на целый день: сначала пришла толстенькая рыжая девушка в зеленом халате, послушала меня, покачала грушу, спросила: сколько я вчера выпил, получила отрицательный ответ, пожала плечами и удалилась, строго наказав не вставать. За ней появились два мальчика, которые снова измерили давление и сняли кардиограмму. В промежутках я читал моей птичке чужие стихи. За окном было пасмурно и море шумело… В других обстоятельствах я бы уже давно предложил кое-кому прилечь на мое недужное ложе, а тут с горечью обнаружил полное отсутствие плотских желаний, это несмотря на сладкую попку, с самого утра выглядывавшую из-под моей футболки, которую моя птичка, очевидно, решила включить в свой гардероб. Вот я и читал, лежа в постели, как котик Гоги драл крысу Ксюшу, и другие. Еще через три часа явилась шикарная блядища с голубыми волосами и бесстыжими желтыми глазами: «На что жалуемся?» Первым делом она, конечно, вытряхнула на тумбочку давленометр, но я отрицательно покачал головой: «Ни за что! У меня от этой процедуры колет в макушке. Давайте поделаем что-нибудь другое». В ответ она бешено расхохоталась, однако, мигом завладела моей рукой, сладко улыбаясь, направила ее себе поглубже в пах, обернула манжету, а потом, приставив фонендоскоп, раз шесть спускала и снова накачивала. Мне показалось, что, шевельни я пальцем, она бы в секунду получила удовлетворение, а я не спешил доставлять ей такую радость — с какой стати? — но слабоватый на передок кардиолог с голубыми волосами была настойчива, и в макушку мне все глубже и глубже забирался острый гвоздь.
А спасла меня Анна. «Вы — доктор? Что с ним? — строго спросила она у врачихи, появляясь в дверном проеме без стука, без здрассте. При этом Анна даже не удостоила взглядом мою птичку, лишь скользнув по ее голым ножкам. — Неплохо устроился: я вижу, тут тебе обеспечивают уют», — хмыкнув, процедила она. Доктор вышла из оцепенения, с сожалением отпустила мою руку. «С такой аритмией я заберу его в стационар, — заявила она, мечтательно глядя в потолок. — Будем наблюдать». — «Тогда забирайте прямо сейчас, — распорядилась Анна. — Нечего ему тут делать, совсем рехнулся». Моя птичка с любопытством смотрела на них с дивана. «Возлюбленная моя, — сказал я и сделал соответствующий жест. — Хочу представить тебе Анну в качестве моей племянницы и настаиваю на этом. Тридцать с лишним лет я служил ей добрым анклом, а теперь она решила взять меня под опеку, как выжившего из ума». — «А что, не выжил? — невозмутимо парировала Анна. — Возлюбленная! Нет, вы только послушайте, что он несет, доктор, вы — свидетель, это же настоящее слабоумие. Представьте, прожженный циник, который за всю жизнь не пропустил ни одной юбки, чтобы не сунуть под нее нос, с пафосом произносит: „Возлюбленная моя! Кстати, ты похвастался своей Ирине Матвеевне, сколько у тебя любовниц?“» — «А сколько?» — совершенно искренне удивился я, хотя видел, что Анна и так в бешенстве. «Я знаю, можно я скажу?» — неожиданно чирикнула моя птичка, и всем стало ясно, что Анна этот раунд проиграла. «А вы, пожалуйста, помолчите, или лучше — выйдите отсюда», — выпалила Анна по инерции, и сама почему-то попятилась к двери. Губы у нее задрожали. «Погоди, не уходи, — закричал я. — Остановите ее!» У доктора вспыхнули глаза, и она довольно ловко подбежала к выходу, загородила собой проем и попыталась взять Анну за руку, но та неуклюже вырвалась и, не имея возможности улизнуть из номера, кинулась в санузел. Щелкнула задвижка.
«Это ваша жена? — улыбаясь, кивнула доктор в сторону двери, за которой слышался шум воды в рукомойнике. — Она вас застала с подружкой? Как интересно…» Эта бесстыжая морда, как видно, решила до конца досмотреть представление. Даже не то что решила, а просто уже ничего не могла поделать со своим любопытством. Но я не собирался ей потакать и строго сдвинул брови: «Лучше вернемся к кардиологии. Что вы кончали? В каком году?» — «Похоже, Анька по-настоящему расстроилась, — сказала моя птичка. — Думаю, из-за меня. Давай я пойду к себе. Пусть успокоится, потом позовешь». — «Хорошо, — согласился я, — только поцелуй и дай мне штаны, а то я чувствую себя, как ратник на поле боя без главного доспеха. Или, знаешь что: забери доктора с собой, пусть расскажет тебе, гда она училась, а заодно и буду ли я жить».