Ранний свет зимою

После таких разговоров в казарме долго не засыпали. Лежали с открытыми глазами, устремленными на зеленоватый огонек лампады у ротного образа. Сизый махорочный дымок густел у бессонного солдатского изголовья…

Что есть солдат? Что ждет тебя, солдат?

Ответа не было.

Завидной казалась Егору жизнь семьи Фоменко. Беды, смерть, нужда не миновали белого домика на рабочей окраине. Но семья встречала бури грудью, без жалоб и дружнее бралась за работу.

Почему Егору было так хорошо у Фоменко? От приветливости хозяйки? От детского щебета? Не только. Да и Елена Тарасовна мало бывала с гостями. Когда у сына собирались друзья, она чаще всего уходила в город, окруженная девчонками, очень похожими на нее.

В доме Фоменко Егор впервые узнал новое о мире, о людях, о самом себе. Он мог бы узнать все это и в казарме. И туда умные и опытные люди тайно проносят слово правды. Или где-нибудь в трактире: теперь он знал, что часто и там, за столом, уставленным грязной посудой, смелые и беспокойные люди ведут запретные разговоры.

Но Егор был рад, что новая жизнь для него началась в милом сердцу домике, под сенью облачка легкой занавески, взлетающей на ветру, под тихий перезвон гитары, на которой наигрывал в палисаднике Кеша, следивший, чтобы случайно не вошел посторонний.

Увольнительная записка открывала для Егора воскресный день, полный радости, какая была знакома только в детстве: радости от солнца, блеснувшего между ивовых кустов, от легкого ветра, заморщившего речную воду, от мелкой дрожи поплавка в тихой заводи.

Егор встал до общего подъема. Вышел из казармы во двор, и сразу погожее осеннее утро точно обняло его крепким дружеским объятием, так что даже покачнуло солдата. Хорошо пахло прелым листом. В конюшне тихонько заржал конь, и, спустя мгновение, из стойла в стойло понеслось негромкое ржание.

Косых до тех пор чистил пуговицы мундира, пока двуглавые орлы на них не засверкали на солнце, как блесны. На каждой пуговице по орлу. Вон сколько их! Добрая дюжина хищных птиц стережет солдата!

Затем маслом из лампадки он помазал жесткий ежик волос и редкие светлые усики.

На посту у ворот стоял земляк Егора, балагур Семен Дрынин. Косых еще издали помахал увольнительной. Дрынин расправил пышные русые усы, выпятил грудь, выкатил глаза, скомандовал: «П-р-роходи!» — плутовато оглянулся, отставил ружье и поддал Егору под зад коленкой.

— Вылетай, жених! — беззлобно крикнул он вслед и еще прибавил крепкое словцо.

— Нно! Не балуй на посту! — крикнул с вышки часовой.

Егор погрозил Дрынину кулаком и, широко улыбаясь, пошел по песчаной улице.

Солдат держал путь на окраину, тщательно выбирая малолюдные переулки, где редко встречались офицеры, которым нужно было отдавать честь. Навстречу ему в этот ранний час попадались только спешившие на базар хозяйки с плетеными корзинками. Загулявший с вечера мастеровой пробирался, горланя песню и придерживаясь за забор, или степенно двигалась старушка богомолка в платочке, подвязанном под подбородком. Кто с похмелья, кто в божий дом! Люди жили по-разному, страдали и терпели одинаково.

Егор страданий не боялся, терпеть не хотел!

Пока шел он через весь город, все вокруг него медленно просыпалось: поднимались железные шторы магазинов, отворялись ставни домов, звонили в церкви, и долго стелился над городом тягучий звон.

У игнатьевского лабаза лысый приказчик в жилете поверх ситцевой длинной рубахи таскал за ухо тощего подростка, приговаривая: «Не подметай под порог, не подметай под порог!» Подросток не плакал, затравленным зверьком косился на приказчика. Свободное ухо мальца рдело кумачом. Видимо, драли его то за одно, то за другое. Егор разозлился на приказчика — хорошо бы дать ему по морде! — да вспомнил про увольнительную: не ввязаться бы в историю! И вдруг, ощутив на себе мундир с царскими орлами, выкатил глаза, выпятил грудь, пошел на приказчика:

— Чего бесчинствуешь?! А ну пусти мальца!

Приказчик выпустил ухо мальчика, обернулся с свирепым видом, но, увидев солдата, поостерегся.

— Дьяволеныш! — объяснил он спокойно. — Что, служивый, проведать родных отпустили?

Егор не ответил.

Вот и окраина. Рабочая колония у железнодорожной станции выросла как на дрожжах. Казалось, со всей России мастеровой люд подался сюда, на железную дорогу.

Когда-то думалось: живем за Байкалом, за лесами да за горами, как за глухой стеной. Самое название «Забайкалье» говорило о дальности, обособленности, заброшенности… «Живем там, куда Макар телят не гонял», «За тридевять земель», — говорили здесь, а в казенных документах называли непонятно: «Места не столь отдаленные».

Здесь, в рабочей колонии, Егор уже не боялся встретить начальство. Ребятишки гурьбой бежали за ним, завистливо кричали:

— Пуговицы-то, пуговицы! Из чистого золота, поди!

Орленые пуговицы дорого ценились детворой.

Егор отворил калитку во дворик, где росло одно только дерево: желтая забайкальская акация. На ступеньке крыльца сидел Кеша. Он кивнул Егору: проходи, мол, ждут.

В комнате было человек семь. Миней продолжал, видимо, давно начатую беседу:

— …Жмет мужика богатей с одного боку, а с другого давит на него, все соки выжимает старинный враг: жестокий, могущественный кабинет — кабинет его императорского величества. Лучшая земля и пастбища у него. Власть у него. Захочет — заставит работать на себя! Не понравится твоя работа — по судам затаскает, в острог засадит! Кабинет теснит крестьян, казаков, кто победнее, бурят. Земли у нас в Забайкалье непочатый край, а люди задыхаются от безземелья… У кабинета — самые обширные и богатые угодья. Взять хоть бы Нерчинский горный округ — почти весь заграбастал его царь. А где самые лучшие пахоты? Самые сочные пастбища? Самые богатые леса? В Нерчинском округе. Да, у нас в Сибири нет помещиков, а зато лютует кабинет. Вот и выходит, что судьба сибирского мужика не краше, чем всюду. Говорят, будто мы, социал-демократы, мужиков знать не хотим. Это клевета. А откуда фабричные рабочие взялись? Большинство из деревни… Многие из них и сейчас с деревней связаны. И у нас на железной дороге немало рабочих из деревни. Через них-то нам и нужно разъяснять крестьянам, за что мы, социал-демократы, боремся, раскрывать им глаза на их положение. Пусть деревенские бедняки поймут, что им с рабочими по пути.

— А солдат? Что есть солдат? — спрашивает Егор.

Миней знает и солдатчину. Знает так, будто сам ночевал в душной казарме, валялся с кровавым поносом в околотке, с зари до зари потел в тяжелом солдатском труде. И в прислугах у начальства ходил, детей нянчил, а получал за каждую малость зуботычины да оплеухи от всякого офицерского и унтер-офицерского чина.

— Политическая свобода солдату нужна, как и рабочему, и крестьянину… Что же делать солдату? Вместе с рабочими добиваться свободы! — говорил Миней.

Перед Егором вставали лица его товарищей по казарме. Это были темные люди, большинство из них — неграмотные. Даже в «Положении» об этом говорилось: «Обучение молодых солдат грамоте не является обязательным».

Но сейчас Егор уже умел поймать на лету хлесткое словцо, оценить осторожное высказывание, и он понимал: нет, не все окружающие его были темными, тупыми, забитыми. Время от времени будто искра пробегала, отмечая скрытую, непокорную, бунтующую мысль.

Чем больше узнавал Егор в доме Фоменко, тем яснее становилось ему, чем люди живы. И понял он, что очень скоро будет сам делать ту тяжелую и опасную работу, которую ведут Миней и его друзья.

В начале зимы Егор Косых привел четырех своих товарищей-солдат в место, называемое Сухотиной могилой. Четверо солдат, неловких, молчаливых, в первый раз в жизни слушали запрещенные речи. Им хотелось обо всем расспросить человека, который, по всему видно, желал им добра. Хотелось рассказать ему побольше, но он и сам знал, как тяжела солдатская жизнь. Найдется ли другое место на свете, где возможны такие надругательства над человеком, как в казарме! Из солдата холуя делают. Вон капитан Шабров солдата в кучерский кафтан вырядил и посадил на свой собственный тарантас.