Страница 4 из 8
17....1990 г.
(Размышления этого дня мной пропущены. – Издатель)
18....1990 г.
Вчера я поддал жару. Что-то меня всё больше тянет писать этот дневник, общаться, так сказать, с человечеством. Ведь в чём здесь выгода. Скажем, встречаюсь я с тобой, читатель, где-нибудь... ну, хотя бы даже в редакции. И я для тебя не более чем козявка – как бы я ни распинался и не доказывал своего превосходства... Вот, например, недавно. Пьём мы коньяк. И сидит среди нашей компании один артистик задрипанный. Меня не знает. И чувствую, заносит его; всё такие темы высокие выбирает и щеголяет эдак, а сам на меня косится и на Семёна. А Семён, надо сказать, подловат. Он, как я вскоре догадался, нарочно этого артиста притащил, чтоб мы с ним поспорили. Но для меня уж прошли те времена, когда я метал бисер перед свиньями, поэтому сижу, молчу. Но разве усидишь долго, когда разговор о романтизме идёт! Да такой, знаете ли, глупый, что так и зудит в сердце, так и хочется щелчков в нос надавать. Теперь ты, может быть, скажешь, читатель, - а с чего ты решил, что истина в твоей голове заключается? Сколько людей, столько и мнений и так далее и тому подобное. Знаю. Знаю. Знаю. Тысячу раз слышал! Да, сколько людей, столько и мнений, и всё ж таки я утверждаю, что истина находится именно в моей голове! «Как глупо!» - воскликнешь ты. А я тебе скажу, что ты сам глуп! Да, есть вещи, которых я не могу понять, но не твоими устами на то мне будет указано. Поэтому помолчи, читатель, и слушай, что было дальше.
А дальше актеришка сказал, что «Дон Кихот» Сервантеса – романтическая книжка. Тут меня и прорвало. Но я тёртый калач и поэтому начал осторожно и холодно, хотя внутренне уже ненавидел этого козла. Кстати, недурно и тебе услышать, читатель, моё мнение, и хоть знаю, что ни черта ты не поймёшь, и заранее за это тебя ненавижу, но слушай. Я тут же сказал, что если «Дон Кихот» романтизм, то и Иисус Христос – романтик и ничего более. Что романтизм от реализма отличается тем, что в одном случае – это то, чего НЕТ В ПРИРОДЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ, а в другом – это то, что ЕСТЬ В ПРИРОДЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ. С этим, пожалуй, и ты согласишься, читатель. И вот тут-то и начинается расхождение. Тут-то ты себе и не можешь уяснить, что Дон Кихот такое же реальное существо, как и я, делающий эти записки. Да, у него была счастливая случайность: повреждение ума, и он не мог соотноситься с дерьмовым человечеством и прерывать тем самым свободное парение своей мысли, подпираемой снизу мощным благородным здоровым духом. Вот этого-то тебе и не понять, читатель! Потому что твоё низкое сердце не способно вместить в себя эту истину, эту азбучную истину о Дон Кихоте. О, здесь и начинается ухищрение твоего подлого ума; здесь, разложив на части великое произведение, ты так и не касаешься его животворящей силы!
Вот это самое я и сказал тогда этому вшивому артисту, который только ухмыльнулся и с чувством собственного вонючего достоинства примолк. И тут мне стало стыдно и досадно. Мне стало стыдно и досадно за то, что я открыл ему заветные мысли, а он их явно не оценил. И как у меня бывает после таких разговоров, я начал с чрезвычайной злостью ругать всё и всяк.
Теперь ты понимаешь, читатель, почему выгоднее писать дневники? Да потому что к писанному совершенно иное отношение! Ведь я, к примеру, сделаю себе громкую славу на этих записках, и ты первый прибежишь на меня взглянуть с восхищением и будешь трепетать и говорить: «Так вот ты какой...»
24.....1990 г.
Вообще-то я ставил себя выше, пока не начал писать этот дневник. Теперь вижу, сколько дурного накопилось в моём сердце. Я, ей-богу, считал себя выше! А уж то, что я считал себя выше тебя, читатель, так это и подавно ясно. Может это похоже на мораль, но я хочу сказать одно: каких бы ты не был светлых убеждений, какими бы высокими помыслами не питал своё сердце, а всё ж таки в самый последний момент это самое сердце тебя и подведёт, свинью, что называется, подложит. Поэтому не помышляй ни о чём, кроме как о спасении своей души ещё на этом свете. Может быть, я смешно говорю, но я с этим выводом НЕЧАЯННО столкнулся, не по собственной охоте; я не имел религиозного воспитания.
2.....1990 г.
Однажды я был безумно влюблён - кажется, я уже так начинал писать о любви? - в одну журналисточку. Я был до того влюблён, - а у меня было две таких любви, - об одной я уже упоминал: встреча на свалке, - что чрезвычайно страдал, и решил обратиться непосредственно к Богу. Для этого я пошёл в церковь. Вообще, надо сказать, церковь как заведение меня чрезвычайно притягивает, но почти всегда, войдя в церковь, я разочаровываюсь эффектом, производимым на меня окружающей картиной. Вокруг себя видишь такой сброд, такие дебиловатые физиономии, что если и входишь с надеждой, то уходишь без неё. Впрочем, надо быть объективным - правда, читатель? - сказать, что и ты, благопристойный читатель, там бываешь, поэтому я мог лицезреть довольно сносные физиономии вокруг себя и так далее и тому подобное. Но, поверь, читатель, сносная благопристойность немногим отличается от дебиловатости и так как ты, читатель, у меня на ладони, и я, стоя в церкви, тебя вижу насквозь, то, презирая тебя, я только из духа противоречия не обращусь к Богу, потому что ты лукав как чёрт, читатель, и так же далёк от Бога, как Эрнст Неизвестный от Микеланджело. Впрочем, ты ещё дальше (если может быть ЕЩЁ ДАЛЬШЕ!). Но в тот момент, когда я был безумно влюблён, мне было абсолютно наплевать на тебя, читатель, и я вошёл в церковь с единственной просьбой... (Далее всё сильно зачёркнуто. – Издатель)
28.....1990 г.
Сегодня захожу перекусить в «Гриль». Продавщицы за прилавком нет. Зову. Никто не отвечает. В кафе заходит здоровый детина в весёлом расположении духа. Подходит к прилавку и начинает энергично стучать и звать продавщицу. Та появляется, и он, не соотносясь со мной, заказывает себе кофе. Я раздражаюсь, но как можно спокойней говорю, что я первым стоял. Он насмешливо смотрит на меня и говорит, что так можно до скончания века здесь стоять, что надо энергичней действовать. Я чувствую себя униженным и одновременно беззащитным перед этой здоровою силою, но, чрезвычайно уязвлённый, лихорадочно ищу ответ, не нахожу и в злобной досаде отворачиваюсь. Однако развязка неожиданная. Бугай принимает моё молчание за отсутствие агрессии во мне и, устыдившись, извиняется как провинившийся школьник. Вот что значит, не ответить на силу!..
12.....1990 г.
Сегодня перечитал дневник и вижу, что самые посредственные куски – это мои умствования. А ведь это самые сильные мысли, потому что я их выстрадал и потому что более всего на них рассчитывал в качестве аргумента в свою пользу. И ведь я уверен, что ты со мной согласишься, читатель; что действительно скажешь об их слабости и, возможно, даже банальности! Но здесь я хочу тебе заявить, что если бы ты хоть раз, хоть раз, читатель, понял сердцем своим самую банальную вековечную истину, то клянусь, я не стал бы утруждать себя повторениями! Потому что тебе постоянно надо напоминать, что вот – существуют такие законы. Ведь вспоминаешь ты о них как о чём-то инородном. А ведь истина перестаёт быть банальной, когда открывается в твоём сердце, и будет банальна всегда, когда содержится в виде инородной информации. Может быть, я заболтался, может быть, даже заврался, потому что давно сам чётко не различаю, где добро, где зло, но тогда прости меня, читатель! Прости, потому что я такой же, как ты. И может хуже. Даже наверняка хуже. Может быть, даже юродивый!..
13.....1990 г.