Страница 50 из 123
— Ума не приложу, как можно жить в такой помойке, — с отвращением буркнул первый полицейский. — Что это за люди!
Впрочем, никаких людей они пока не видели. Зайдя с тыла, они обнаружили, что часть стены рухнула, обнажив одну из комнат на втором этаже. К распахнутой двери черного хода можно было подойти, лишь покорив гору из мусора. Полицейские осторожно преодолели это препятствие из битых кирпичей и кусков штукатурки и, поднимая тучи серой пыли, проникли в дом.
Когда они оказались в кухне, то увидели толстого, голого по пояс негра. Тот равнодушно посмотрел на них своими мутными глазами, которые были выпучены так, что, казалось, вот-вот спрыгнут с его лоснящейся физиономии, и продолжил заниматься своим делом. На дощатом полу стояли четыре кирпича, а на них ржавое железное днище легкового автомобиля. В центре был сооружен кирпичный очаг, на котором стоял огромный бурлящий котел. В таких прокопченных котлах прачки на Юге обычно кипятят белье. В котле, испуская тошнотворный запах, тушилось нечто вроде рагу, а толстяк-негр помешивал его с меланхоличной невозмутимостью. Торс повара напоминал кусок грубой резины причудливой формы. Лицо у него было круглое, черное, как деготь. И еще была у него заячья губа, из-за чего изо рта текли слюни. Голова была серовато-сизая, начисто выбритая.
С серой штукатурки клочьями свисали желтые обои, все в ржавых подтеках. Местами штукатурка осыпалась, обнажив коричневые деревянные доски.
— Эй, кто тут хозяин? — крикнул первый полицейский.
Толстяк невозмутимо продолжал мешать варево.
Полицейский побагровел. Он вынул револьвер и ткнул толстяка стволом под ребра.
— Ты оглох?
Черпак совершил несколько медленных круговых движений в котле, потом столь же неторопливо поднялся и огрел полицейского по голове. Второй полицейский подскочил к повару и ударил его по затылку рукояткой своего револьвера. Толстяк издал странный звук, похожий на хрюканье, и рухнул на деревянный пол у самого очага.
Из проема еще одной распахнутой двери появилась черная монахиня, увидела поверженного повара, двух полицейских с револьверами и истошно завопила. На ее вопль сбежались другие монахини, а за ними куча черных ребятишек. Полицейские настолько остолбенели от этого нашествия, что им захотелось повернуться и бежать отсюда без оглядки. Первый полицейский проворно ринулся к выходу, споткнулся на куче мусора и съехал на заду с высокой горы в траву. Второй развернулся в проеме и наставил на черную орду пистолет. Ему померещилось, что он вдруг оказался где-то в дебрях Конго.
Его напарник тем временем встал и начал отряхиваться.
— Держи их, а я пока позвоню в участок, — сказал он, — Сможешь?
— Конечно, — отозвался второй с ничем не обоснованной уверенностью. — Подумаешь, какие-то ниггеры!
Когда первый позвонил из машины в гарлемский участок и, потребовав подкрепления, вернулся в дом, на кухню вышел очень старый чернокожий в белом пятнистом халате и разогнал женщин с детьми. Он был чисто выбрит, и его сухая, похожая на пергамент кожа напоминала черную маску. Морщинистые веки прикрывали молочно-голубоватые глаза, придавали ему сходство со старой черепахой.
— Он не хотел ничего плохого, — сказал он надтреснутым голосом и не без упрека, — просто он кретин.
— Что ж вы не научили его вести себя вежливо с сотрудниками полиции? — недовольно буркнул полицейский, — Теперь от меня несет так, словно я выкупался в дерьме.
— Это еда для детей. Иногда у нее бывает странный запах, — признал старик.
— Пахнет фекалиями, — сообщил второй полицейский, посещавший Сити-колледж.
В этот момент в кухню вошла одна из монахинь и негодующе сказала:
— Не все такие богатые, как вы, белые. Чем можем, тем и питаемся.
— Будет тебе, Лютик, — сказал старик, — Джентльмены не собирались делать никому ничего плохого. Они просто не знали, как реагирует наш Бубер, когда ему мешают.
— А что им вообще тут понадобилось? — буркнула женщина, но, поймав взгляд старика, моментально ретировалась.
— Вы тут, стало быть, главный? — спросил первый полицейский.
— Да, я, преподобный Сэм.
— Вы монах? — осведомился второй полицейский.
— Нет, я мормон, — с улыбкой отвечал старик.
— Что же тогда тут делают все эти монахини? — спросил первый полицейский, почесав затылок.
— Они мои жены, — последовал ответ.
— Ну и ну! Негр-мормон, у которого куча черных жен-монахинь. А дети откуда? У вас часом не приют?
— Нет, это все мои дети, и я воспитываю их, как только позволяет мне Господь.
Полицейские мрачно уставились на него. У них возникло подозрение, что старик просто валяет дурака.
— Вы хотите сказать: внуки, — поправил его первый полицейский.
— Вернее, правнуки, — уточнил второй.
— Нет, они зачаты от семени чресел моих.
Полицейские выпучили на него глаза.
— Сколько же тебе лет, дед? — спросил первый.
— Если я не ошибаюсь, мне сто лет.
Тут полицейские уставились на него, разинув рты. Из глубины дома доносились крики и хохот детей и голоса потише — это мамаши предлагали им замолчать. Перебивая запах варева, в кухню заползал иной запах — настолько знакомый, что полицейские стали теряться в догадках, откуда же они его так хорошо знают.
Черный толстяк зашевелился на полу, и полицейский привел свое оружие в состояние боевой готовности. Толстяк перекатился на спину и лежал, поглядывая то на полицейского, то на старика.
— Папа, он меня ударил, — промычал он слюнявым ртом.
— Папа сейчас прогонит плохих людей, и ты будешь играть, — проговорил старик, благожелательно глядя на кретина.
— Папа? — повторил полицейский, удивленно моргая, — Он тоже твой сын?
Внезапно второй полицейский щелкнул пальцами и воскликнул:
— Это же дурдом!
— Господь создал всех нас, — кротко напомнил ему преподобный Сэм.
— Если верить тебе, то эти пять десятков чертенят создал как раз ты, — возразил полицейский.
— Я лишь был инструментом Создателя.
Тут первый полицейский вспомнил, почему они вообще здесь оказались.
— У тебя в окне, дядя, плакат, приглашающий плодородных женщин. Разве их у тебя мало?
— У меня их только одиннадцать. А надо двенадцать. Одна умерла. Ей нужно подыскать замену.
— Кстати сказать, у тебя еще один плакат. Организация похорон. Что это?
Старик посмотрел на него с чем-то похожим на удивление.
— Ну да, я организовал ее похороны.
— Но этот плакат торчит тут не один год. Я это прекрасно помню.
— Правильно, — сказал старик, — Все мы рано или поздно умрем.
Полицейский снял фуражку и почесал свою светловолосую голову. Он вопросительно посмотрел на напарника.
— Лучше подождем сержанта, — сказал тот.
Когда подоспело подкрепление во главе с сержантом, они обнаружили, что прочие помещения дома мало чем отличаются по сохранности и чистоте от кухни. Пузатые печки, установленные на листах ржавого железа в холлах этажей, обеспечивали тепло. Лампы были самодельные, изготовленные из пустых бутылок из-под виски. Жены спали на тюфяках, по шесть в каждой комнате. Далее располагалась комната преподобного, где имелись двойная кровать, ночной горшок и кое-что еще. На втором этаже была большая комната, окна которой были наглухо заклеены бумагой. Весь пол был устлан хлопком в фут толщиной. На этих останках от набивки матрасов спали дети.
Когда прибыло подкрепление, дети как раз обедали. Трапеза состояла из тушеных свиных ножек с потрохами — их-то и готовил кретин Бубер в котле. Все это было поровну разлито в три длинных корыта, стоявших в большой комнате на первом этаже. Дети лакали на четвереньках, как поросята.
Всего там детективы насчитали пятьдесят ребятишек не старше десяти лет и в целом вполне здорового вида. Они были весьма упитанные, но у некоторых на головах были следы парши. Кое у кого из десятилетних половые органы выглядели великоватыми для такого возраста.
Монахини же собрались в большой комнате за голым столом. Они деловито перебирали деревянные четки и пели псалмы мелодичными голосами. Получалось на удивление гармонично, хотя слова разобрать было невозможно.