Убу

Вот как! Неги не хочет уступать своему соседу, который выше ее в три раза! Она визжит не от страха и боли, а от обиды, что осталась неотмщенной! Ай да Неги!..

Я стал приходить сюда каждый день.

Неги быстро привыкла ко мне и стала брать леденцы из круглой жестяной коробки. Она встречала меня мирным вопросительным: «Уви-и?», иногда сама же и отвечая на свой вопрос утвердительным и добродушным: «Гы-ы!» Микки нетерпеливо хватал меня за плащ и, просительно постанывая, тянул его к себе, обшаривал мои карманы, вынимал оттуда ключи, карандаши, газету. Леденцы в коробке, которую он сам открывал, не очень его привлекали — он их ронял на пол клетки, зато зеркально блестящая изнутри крышка будила в нем жадное внимание, почти алчность.

Я прижимал крышку к прутьям. Микки впивался в нее глазами. Он видел свое отражение, вопросительно оглядывался назад, поднимал глаза на меня, пробовал, что получится, если поглядеть искоса, протягивал руки и шарил пальцами за крышкой. Он недоумевал и становился даже пугливым. Но стоило мне убрать крышку, он тянулся за ней, издавая характерное «пик!», похожее на звук пальца по мокрому стеклу. Так он всегда что-нибудь у меня выпрашивал.

Вскоре Микки сам стал одаривать меня за дружбу.

Как-то раз он прыгал с цветными лоскутками материи, ухитряясь таскать их с собой все сразу, зацепив даже хвостом, и ни один не забывая на полу клетки. Неги тряпочки не интересовали — он забрал и ее лоскутки. Я дал обезьянкам по ириске.

Неги взяла конфету обеими лапками. Микки ест обычно одной рукой, левой. Правую он протянул мне и положил ее на середину моей ладони. Я поглаживал его пальцы и похлопывал по ним, но он не убирал руки, пока не съел всю конфету. Если на секунду приподнимал лапку, то опять опускал на место. Завершилось это тем, что Микки взял одну из своих драгоценных тряпочек и просунул мне ее через решетку.

Но щедрость Микки и после этого не убавилась.

Я предложил ему игру: кто перетянет лоскуток. Он тянул зубами, как собачка, но помогал себе руками и ногами, отталкиваясь. Игра так его обрадовала, что он подарил мне еще и леденец.

Я зажал леденец в кулаке и сказал:

— А что у меня в руке?

Микки попробовал разжать мои пальцы. Не вышло — и он простонал. Тогда я расслабил кулак. Он отогнул по очереди все пальцы, увидел конфету, похлопал по ней ладошкой и оставил ее лежать на моей ладони.

Не видел я также, чтобы Микки жадничал.

Однажды я дал ему один орех, а другой только показал. С каким удовольствием он ел ядро первого ореха, протянув свои пальцы ко второму, но не забирая его у меня! Минутами мне казалось, что Микки — маленький мудрый человечек из какой-нибудь сказки…

В библиотеке зоопарка я нашел несколько интересных строк о капуцинах.

Эти южноамериканские обезьянки очень любимы индейцами и приручаются ими. Неволю не переносят только старики, а молодые так забывают о свободе, что превращаются в домочадцев. Иногда их растят со щенками — и тогда обезьянки ездят на собаках верхом, плачут в разлуке с ними и мужественно защищают их в собачьих битвах. При дурном обращении капуцины становятся притворами — кричат со страху, если их застают на месте воровства, и делают невинный вид, если их проказа не замечена. Они очень привязчивы. Профессор Нестурх, работавший в зоопарке, описывает, как однажды расстался с обезьянкой Фриком на три месяца. Когда же вернулся, Фрик с радостным криком бросился к решетке и протянул руки. Глаза Фрика были широко открыты и влажны, он весь дрожал от радости. Руками он обвил шею профессора и стал пожимать ее пальчиками.

Капуцины, конечно, собственники, как все животные, но все же отдают предметы своему хозяину, которого любят. По сообразительности они могут потягаться даже с шимпанзе, но, решая задачки, показывают свой характер: стараются подчинить себе человека и учатся только тому, что им важно: открывать коробки, обыскивать карманы, добывать плоды при помощи орудий и колоть орехи камнями.

Впрочем, раскалывать что-нибудь — это у них в крови. Микки при мне пробовал разбить твердую карамель «Дюшес» о железные прутья, а чересчур большую морковку методично бросал себе под ноги, надеясь, что она разлетится на кусочки помельче…

Вскоре пришло время открытия обезьянника.

Для Микки освободили большое жилье, перегнав кое-кого из обезьян в другие клетки.

Тревога, поднятая этими обезьянами, всполошила и Микки. Он метался, раскачивался за решеткой, стоя на одном месте и только перехватывая руками то вправо, то влево. Он вытянулся и казался очень худым и тонким. Теперь он напоминал мне чертика из андерсеновской музыкальной табакерки. Такой же худенький и с длинным хвостом. Только он не черен, а рыж — и нет на голове рожек.

Этот чертик сделался невнимательным ко мне и к Неги. Мои карманы все еще его занимали, но на меня он иногда посвистывал и скалился, словно принимая за кого-то другого. С Неги он тоже не играл. Она скучала. И все же Неги придумала, что сделать. Она прижалась затылком к прутьям перегородки и стала ждать, скашивая глаза вбок, скоро ли Микки схватит ее за шерстку.

Поза мартышонка была слишком заманчива, чтобы Микки заставил себя упрашивать.

Он крепко потрепал Неги, после чего она визжала, а он опять метался по клетке.

В этот же день белоплечий капуцин покинул соседку и стал единственным обитателем просторного железного домика о двух этажах.

Мне остается рассказать, как Микки не унывает на новом месте.

Почему-то в большой клетке он показался мне незнакомцем — крупным, подросшим. Сетка с большими ячеями позволяет ему просовывать всю руку до подмышек. И руки словно выросли.

Он взвинчен переселением и соседством бурых капуцинов, которые, вероятно, расстроили его, встретив коллективным визгом. Микки часто ощеривается, лает на меня, дергает все к себе, пробует царапнуть и явно старается укусить за палец. Вот так Микки! Какое непостоянство!

Он особенно нетерпим, если что-нибудь даешь ему в близком соседстве с бурыми. Оглядываясь на них, он авкает на тебя, торопит, злится, ревнует. Леденцы он всегда ест плохо, но, увидев, что я угощаю бурых и что они жадно тянут руки, а потом громко грызут сладкие камешки, Микки тоже стал хватать, грызть и смотреть в рот соседям.

Теперь он часто прыгает по клетке и реже подбегает ко мне. Им очень интересуется бурая капуциниха с бельмом на глазу. Она пробует заигрывать с Микки через решетку, иногда достает до него и бьет пальцами по носу, а он сидит, смотрит, поджимается, не отвечает и не уходит. Только с молоденькой дочкой этой капуцинихи он бывает мил, как с Неги. Дочка чуть мельче матери, бородатая ее мордочка поуже и посветлее. Микки протягивает руку, дочка поворачивается к нему спиной, и он чешет ее, щекочет.

И все же видно, что белоплечему капуцину теперь приятней играть с самим собой, чем с кем-либо. Простор его радует и возбуждает. Он обследует оба этажа клетки, качается на обруче, вынимает из какой-то дыры осколки цемента, ложится на отопительную трубу, прижимаясь к ней грудью и животом, драит камешками стены жилья, подскакивает к поёнке, в которую налит чай, и, разбрызгивая его, барабанит металлической чашей по железной подставке, пугая соседей звоном.

Этот звон долетает до Неги, которая осталась в старой клетке, и лилипутик, цепляясь за решетку, спрашивает кого-то, должно быть, саму себя:

— Уви-и?

И отвечает:

— Гы-ы…

К ней поселили Гвоздичку, и теперь они часто борются друг с другом. Неги потолще Гвоздички, но та злее. К тому же у Неги всегда дрожат лапки, как у старушки в черных, по плечи перчатках. Гвоздичка отнимает у нее конфеты, а меня встречает сердитым «Эр, крр!..» и пятится.

В один из будних дней я привожу сюда Ёлу, четырехлетнюю племянницу, и нахожу, что обезьянник открыт для всех, Неги с Гвоздичкой занавешены полотном по случаю гриппа, а мордочка Микки чуть видна за стеклом стены, окружающей с четырех сторон все клетки. Что теперь увидишь? Недаром Тамара Александровна, заведующая, говорила раньше: «Ваше счастье, что сейчас народу нету, можете смотреть свободно».