Страница 63 из 67
Однако справедливо было бы заметить, что Наполеон не только усваивал героический эпос Древней Греции и Рима, но и осмысливал уроки истории, особенно истории военной.
Из Парижской военной школы он был выпущен младшим лейтенантом артиллерии. В ту пору было ему шестнадцать лет. Однако познания его в артиллерии уже в это время были более чем неординарными. «Здесь, — как отмечал академик А. 3. Манфред, — и пространные заметки, извлеченные из мемуара маркиза де Вольера, предлагавшего создать единую артиллерию пяти калибров, и обширная рукопись «Принципы артиллерии», и тетрадь с записями по истории артиллерии, и «Записка о способе расположения пушек при бомбометании» с математическими расчетами».
Бонапарт был единственным младшим лейтенантом в гарнизоне бургундского городка Оксонн, назначенным членом специальной комиссии по выяснению лучших способов бомбометания, которая была создана в местной артиллерийской школе. И еще одна биографическая деталь: в 1791 году он преподавал математику своему младшему брату Луи, не имея средств нанять для него учителя.
Таким образом, и Наполеон и Кутузов были артиллеристами по образованию и математиками по природной склонности.
Разумеется, не только это сближало их. Они оба были людьми одной эпохи, хотя и со значительной разницей — Кутузов был старше Наполеона на четверть века, — и это давало каждому из них свои преимущества: Кутузову — большой опыт, Наполеону — силу и агрессивность молодости.
Было, конечно, и немало различий, объясняемых происхождением, воспитанием, природным характером, темпераментом, да и просто индивидуальными человеческими отличиями.
Бонапарту, например, плохо давались языки, и, даже став императором французов, он допускал ошибки во французском языке — и грамматические, и даже смысловые. (Родным его языком, как мы уже знаем, был итальянский.)
Кутузов великолепно владел немецким, французским и польским и, кроме того, знал еще четыре языка: шведский, турецкий, английский и латынь, в которых он с удовольствием совершенствовался всю свою жизнь. Что же касается русского языка, то и здесь Кутузов был бесподобен.
Вот что писал о Кутузове–ораторе, о Кутузове–златоусте близко знавший его дежурный генерал Сергей Иванович Маевский: «Природа и навык одарили его прекрасным языком, который восходил до высокого красноречия. В нем были счастливые обороты в мыслях и словах; и притом он умел сохранять всегда чудную прелесть лаконизма и игривость от шуточного до величественного. Можно сказать, что Кутузов не говорил, но играл языком: это был другой Моцарт или Россини, обвораживавший слух разговорным своим смычком. Но при всем творческом его даре, он уподоблялся импровизатору; и тогда только был как будто вдохновен, когда попадал на мысль, или когда потрясаем был страстью, нуждою или дипломатическою уверткою. Никто лучше его не умел одного заставить говорить, а другого — чувствовать, и никто тоньше его не был в ласкательстве и проведении того, кого обмануть или обворожить принял он намерение».
Были между тем и другим и иные отличия.
Бонапарт не был светским человеком: он был нелюдим, замкнут, избегал женщин, совершенно не умел танцевать.
Кутузов же, напротив, был крайне любезен, общителен, слыл душою общества и не без оснований почитался кумиром многих светских красавиц.
Балы и театр были для него такой же привычной стихией, как плац и поле боя.
Бонапарт был необычайно трудолюбив и очень вынослив. То же самое можно сказать и о Кутузове: он мог по нескольку суток работать над документами, буквально не смыкая глаз, и даже в старости стойко переносить тяготы многомесячных кампаний.
Было и многое иное, но для этого, возможно, потребовалось бы написать отдельную книгу…
1 января 1761 года Михаил Илларионович Кутузов был произведен в инженер–прапорщики. Получение первого офицерского чина означало окончание школы, и вслед за тем происходило назначение на новое место службы.
Однако Михаил Илларионович остался при школе, и М. И. Мордвинов, носивший тогда чин артиллерии обер–кригс–комиссара, дал ему 28 февраля того же года такую аттестацию: «Науку инженерную и артиллерийскую знает, по–французски и по–немецки говорит и переводит весьма изрядно, по–латыни автора разумеет, а в истории и географии хорошее начало имеет, состояния доброго и к перемене достоин».
(Последняя фраза означала, что состояние здоровья у инженер–прапорщика хорошее, а выражение «к перемене достоин» значило, что Мордвинов считает Михаила Илларионовича заслуживающим повышения в чине.)
1 марта 1762 года М. И. Кутузов получил назначен ние на новое место службы — в Ревель, к петербургскому и эстляндскому генерал–губернатору, генерал–фельдмаршалу, герцогу Петру Августу Гольштейн — Беку…
В последнюю ночь, перед тем как отъехать в Ревель, приснился Михаилу дивный сон.
Он спал в той же комнате, что и в детстве, только кровать была другой — взрослой 'и жесткой, а сон был все тем же, что и в детстве: снова пришла к нему маменька.
В эту ночь маменька была ласкова, но серьезна. Она пришла к нему закутанная в какую–то диковинную белую шаль, а затем вдруг сняла ее с плеч, плавно развернула, и из рук ее побежала широкая чистая холстина, какие белят бабы, соткав изо льна.
Миша видел такое, когда папенька однажды взял его с собою в их псковские вотчины. Холстина заструилась из рук маменьки светлым ручьем и пала наземь, превратившись в тропинку.
«Ступай, Мишенька, — сказала матушка. — Дай бог, чтоб была твоя дорожка чиста да ровна, как моя шаль».
И исчезла. И вместе с нею исчезла холстина. А Миша, взглянув под ноги, увидел дорогу — узкую, каменистую, прячущуюся где–то рядом.
«Неужели будет она столь коротка, дорога моя?» — спросил он матушку, надеясь, что она еще где–то здесь, где–то рядом и сейчас снова появится. Однако ж матушка не появилась, но ответить — ответила.
«Гляди, сынок, — сказала матушка, — вот она твоя дорога».
И Миша увидел вдруг дальние–дальние дали и реки, бурно бегущие поперек его пути, и чащобы с буреломами, а на горизонте черные горы — высокие и крутые, упирающиеся в поднебесье. Вкруг них курились облака, сбирались тучи, и между тучами и землею змеились бесшумно белые ломаные линии молний.
А над тучами, проткнув их острыми пиками, высились макушки ледяных горных вершин. И все же еще выше он увидел орлов, парящих под самым солнцем.
Миша крикнул еще раз: «Маменька!» Но ответа не было, и он пошел вперед один, не отрывая взора от орлиной стаи, которая своим клекотом будто призывала его к себе в товарищи.
Эпилог
«Главная квартира. Калиш. 13 марта 1813 года».
Михаил Илларионович потер тыльной стороной ладони лоб и прикрыл от света свечи вконец уставшие глаза. Обмакнув в последний раз перо, он поставил цифру «4» и написал: «1761 года, июня 5 дня, отчислен из Артиллерийской и Инженерной школы для назначения в действительную службу».
«Полвека минуло, полвека, — подумал Кутузов, и вдруг в голову ему пришло: нет, не полвека — век. Мой век».
Он положил голову на руку и задумался. Ему вспомнился день — 11 августа прошлого года, когда он выехал из Петербурга к войскам.
Он вспомнил жену, дочерей, внуков, оставшихся у порога дома, и тысячные толпы людей, стоящих вдоль дороги, по которой он ехал.
Потом он потянулся к стопке недавно полученных и еще не распечатанных писем и вскрыл верхний довольно пухлый пакет.
В нем сначала попали ему листки, исписанные по–русски твердою рукою Екатерины Ильиничны. Затем он извлек еще два письма, написанных по–французски легкой рукою Жермены де Сталь — его восторженной И высокоталантливой почитательницы. Кутузов взглянул на даты. Первое письмо было давним, написанным еще прошлой осенью, второе — только что пришло в Петербург из Стокгольма, и Екатерина Ильинична, прочитав письмо, приложила к нему и старое — осеннее.