Страница 4 из 67
2
Тот день, как тогда казалось Мише, он запомнил на всю жизнь. И в общем–то, так оно и было: кое–какие детали потом исчезли из его памяти, но многое он хорошо помнил и через двадцать и через тридцать лет.
Тогда он сидел в беседке, вытверживая французские местоимения, и с завистью поглядывал на приятеля своего — дворового мальчика Ивана, коему досталось куда более интересное и приятное дело: Иван удобно примостился на скамеечке возле поварни и точил кухонные ножи.
Вжик–вжик! — доносилось до Миши. Вжик–вжик! Поглядывая на Ивана, Миша видел, как с кремнистого бруска из–под лезвия ножа вылетают маленькие веселые искорки, как серьезен и сосредоточен его товарищ, занимающийся интересным и полезным делом.
Сдвинув белесые брови к переносице и чуть приоткрыв от усердия рот, Иван доправлял наточенный нож на оселке — тонком, гладком брусочке, доводя лезвие до остроты бритвы.
Миша мечтательно смежил очи, воображая, как и он, сидя рядом с Иваном, точит папенькин ятаган, привезенный им откуда–то с юга, из поездки по порубежным с татарами крепостям.
Однако ж тем дело и кончилось — надобно было досконально разобраться с самостоятельными и несамостоятельными местоимениями, кои образовывали во французском языке как бы два ряда, изрядно отличаясь сим от языка российского.
Было около двенадцати — на той стороне Невы только что трижды отзвонили куранты Петропавловки, — и Миша, читая, ждал приближающегося с каждой минутой полуденного выстрела крепостной пушки.
И когда наконец зазвенели куранты, на сей раз отбивая все четыре четверти, Миша отодвинул учебник в сторонку и стал глядеть на двор, на распахнутые настежь ворота и на видневшуюся за воротами улицу.
И вдруг, в тот самый момент, когда за рекою грохнула пушка, в воротах показался незнакомый матрос.
Матрос огляделся и, сперва заметив Ваню, подошел к нему.
— Это дом его благородия господина инженер–капитана Голенищева — Кутузова? — спросил матрос.
И по тому, как четко и точно назвал матрос их фамилию, Миша понял, что произносит он ее не первый раз и, стало быть, прислан от кого–то из родственников.
— А кто тебе надобен? — спросил Миша громко, заявляя, что и он здесь и именно с ним следует говорить матросу.
Матрос повернулся к нему и, сообразив, что молодой барчук, видать, один из Голенищевых — Кутузовых, ответил:
— От его благородия господина лейтенанта Ивана Логвиныча Голенищева — Кутузова письмо для его благородия.
— Давай письмо, — важно проговорил Миша и вышел из беседки этаким фон бароном.
— Велено, барич, передать письмо в собственные руки его благородию, — ответил матрос по–военному.
— Так капитана дома нет.
— А когда будут?
— Часу в шестом пополудни.
— Стало быть, до шести подождем, — ничуть не сомневаясь в правильности принятого им решения, ответил матрос и отправился восвояси.
— Давай я передам, он отец мне, — крикнул Миша вслед матросу, но тот только приостановился на мгновение, повернулся к нему и отрицательно помотал головой.
— Служба, барин, не дозволяет приказы начальников перетолковывать как попало. Сказано отдать в собственные руки, значит, в собственные, — серьезно проговорил матрос и ушел со двора.
Когда батюшка возвратился домой, матрос уже ждал его и, по–военному поздоровавшись, отдал пакет.
Батюшка разорвал конверт и, не входя в дом, быстро пробежал письмо глазами.
— Скажи господину лейтенанту, что я благодарен ему за предлежащее дело. Однако письменного ответа тотчас же не будет. Надобно мне все обдумать, а ответ не замедлю прислать с моим человеком не позднее завтрашнего дня.
Матрос снова приложил пальцы к форменной своей шляпе, на сей раз прощаясь. Батюшка сказал еще:
— Погоди–ка, братец. А где отыскать Ивана Логиновича?
— В Купеческой гавани. Пусть спросит пинку «Добрая удача». Мы будем грузиться еще двое суток.
3
Вечером батюшка сказал Мише прийти к нему в кабинет. Уже одно это означало, что Мишу ожидает нечто серьезное; обычно батюшка в кабинет звал только по обстоятельствам чрезвычайным: в доме во всем соблюдался строгий порядок, и не только каждой комнате, но и каждой вещи было отведено свое место по ее роли и назначению. По тому же правилу и батюшкин кабинет служил хозяину дома местом для ученых занятий и уединенных размышлений. И никому из домочадцев отнюдь не представлялся еще одною детскою комнатой.
И оттого, когда батюшка позвал Мишу в кабинет, мальчик почувствовал, что за сим последует нечто необычайное.
И все же вызов к батюшке был ах как некстати! Когда отец кликнул его к себе, Миша достраивал игрушечную фортецию и оставалось совсем немного до той минуты, когда можно было водрузить на донжоне шпиль и поднять на флагштоке крепостной штандарт.
Уже воздвигнуты были башни и стены крепости, у крутых контрэскарпов расставлены были полевые орудия, и стояли, застыв, артиллерийские при них команды; на пятиугольных раскатах, или же, как называли их еще на французский манер, бастионах, тоже уже стояли четким строем солдаты–пехотинцы.
Оставалось совсем немного: разместить вдоль гласиса стрелков, поставить на башни трубачей и водрузить на донжоне штандарт.
Однако же пришлось, не мешкая, безо всяческого промедления, оставить сие плезирное занятие, ибо порядок в доме существовал не только для бездушных вещей, но также и для всех живущих в нем домочадцев и обитателей.
Выскочив за дверь своей спаленки, Миша крикнул: «Иду, папенька!» — и тут же кинул быстрый взгляд в зеркало, стоявшее в сенях у лестницы, что вела к мансарде при входе в дом. Из зеркала глянул на него крепкий красивый мальчишка с веселыми, чуть озорными глазами, краснощекий, слегка взъерошенный.
Миша на ходу пригладил волосы и в кабинет батюшки вошел смиренным и благопристойным.
Отец стоял спиною к нему, глядя в окно, и, хотя оно еще не было темным, Миша все же почувствовал, что папенька не закатом любуется, и это означало, что он над чем–то сугубо задумался, ибо Миша как–то недавно подметил: ежели папенька стоят отвернувшись от кого–либо и притом молчат, то, стало быть, над чем–то размышляют и вслед за тем следует ожидать от них какого–либо серьезного разговора.
Так случилось и на сей раз.
Услышав, что сын уже здесь, отец повернулся и внимательно оглядел Михаила с головы до ног. Ми–ша же неотрывно смотрел в глаза отцу, но видел перед собою не только глаза, но и всего его — старого, почти сорокалетнего человека, высокого, широкоплечего, с обветренным лицом, с глубокими морщинами на лбу и щеках, с умным и твердым взором. Отец был без парика и камзола — в белой полотняной рубахе и темных домашних панталонах, заправленных в серые шерстяные чулки. Из всей одежды только башмаки были казенными, форменными — из грубой кожи, на толстой подошве, с медными, ярко начищенными пряжками.
Чуть покосившись в сторону, Миша увидел на стене аккуратно висящий на плечиках мундир, а рядом — на небольшом столике — белый парик, натянутый на деревянный «болван», и шпагу, короткую, с тяжелым серебряным эфесом, тоже начищенным до зеркального блеска. За спиною батюшки, почти под самым потолком низенького мансардного покоя, висел писанный яркими красками портрет военного в зеленом Преображенском мундире с голубою андреевской лентой. Был он круглолиц, простоволос, с задорно вздернутыми усами, с большими, чуть навыкате глазами, которые будто следили за тобой — глядели в ту сторону, где ты стоял — и словно говорили: «Я все вижу, Михаила, все знаю».
Миша давно знал, что военный этот — не офицер, не генерал и даже не фельдмаршал, хотя мундир его скромен и нет в руке ни жезла, ни скипетра.
О том, кто он, говорила ярко начищенная медная табличка, прикрепленная внизу портретной рамы: «Император всея Руси Петр Великий, Отец Отечества».
Никаких иных писанных маслом картин, кроме этого изображения, в доме не было, да, наверное, Ларион Матвеевич и не потерпел бы никакого иного, столь абсолютна и ревнива была его любовь к Петру Первому.