Уголек

Он прошагал шесть часов и не раз был готов рухнуть на землю или вернуться и лечь рядом с негритянкой, лишь его закаленная сила воли и стремление спасти жизнь нескольким отвратительным португальцам, которые, возможно, без лишних слов перерезали бы ему глотку, поддерживали его на ногах. Он спотыкаясь шел вперед, с каждым шагом все глубже погружая ноги в белый песок под невыносимым весом бурдюков с водой.

Сьенфуэгос в очередной раз мысленно ругнулся.

Ведь он опять глупо жертвовал собой ради спасения тех, кто явно этого не заслуживал. И вновь он спрашивал себя: доколе он будет думать о других, вместо того чтобы думать о себе.

Он пережил тяжелые времена в суровом мире, но вместо того, чтобы упростить себе жизнь, избегая проблем, лишь усиливал их, спасая даже собственных врагов.

— Ничего, жизнь тебя научит, — пробормотал канарец, словно это могло служить утешением, хотя был совершенно уверен, что совесть — это то, чему научиться невозможно, ведь люди рождаются и умирают, на ни йоту не изменившись в душе.

Уже ближе к вечеру он скатился с вершины высокой дюны и потерял сознание, но в глубине души был этому только рад, потому что в его мыслях тут же возникла Ингрид Грасс — с такой ясностью, словно он простился с ней всего несколько часов назад, хотя на самом деле в последний раз видел ее много лет назад, и теперь черты ее лица начали стираться из памяти.

Они занимались любовью на раскаленном песке, он снова обнимал ее узкую талию, целовал грудь и проникал в самые влажные глубины, ощущал нежность кожи, вдыхал ее запах, слушал страстный голос и наслаждался ласками. Но во сне он плакал, потому что не мог забыть, что это всего лишь сон и болезненное пробуждение принесет страшную горечь расставания.

Сьенфуэгос открыл глаза, когда опустились первые вечерние тени, и даже вся сила воли не могла заставить его встать. Он долго лежал, глядя в небо и вызывая в памяти те далекие времена, когда вот так же лежал на зеленой траве в горах Гомеры, тот чудесный день, когда они были вместе, страстно желая лишь одного — снова обнять друг друга.

Нельзя наслаждаться счастьем, когда в любой миг можно его потерять, а Сьенфуэгос по опыту знал, что это неизбежно, и потому решил, что то безграничное счастье, которое он испытывал в течение короткого периода своей жизни, на самом деле — лишь безжалостная ловушка судьбы.

Куда лучше было бы не приходить в то утро искупаться в лагуне, не обнаружить, что его разглядывает обнаженная богиня, не ласкать ее кожу, не целовать ее губ, не гладить белокурые волосы, не сливаться с ней в горячих объятьях, ведь теперь он понимал, что никогда не сможет ее вернуть.

— Иногда я ненавижу тебя за то, что так люблю, — пробормотал он, не отдавая себе отчет, что возненавидеть человека, которого любишь гораздо труднее, чем возненавидеть самого себя. Но выплеснув свои тревоги, он словно сбросил с плеч тяжкий груз, поднялся на ноги и решительно зашагал вперед, преодолев последние километры, отделяющие его от пустынного полуострова.

Стояла уже глубокая ночь, когда он стал безнадежно бродить меж дюн, то и дело окликая Тристана Мадейру и тех членов команды «Сан-Бенто», чьи имена помнил, но ответом ему был лишь скорбный крик совы да рыдания предрассветного ветра.

Уже утром он наткнулся на тела двоих моряков, настолько измученных цингой, дизентерией и жестоким обращением, что не смогли перенести жажды и долгого перехода под палящим солнцем.

Позднее, когда солнце снова начало припекать, Сьенфуэгос обнаружил в чахлых зарослях кустарника около дюжины моряков с «Сан-Бенто», растянувших среди ветвей одежду в отчаянной попытке создать хоть какое-то подобие тени. Когда канарец приблизился с криком, что принес им воду, то был почти уверен, что видит перед собой такие же трупы, как и те, что попались ему чуть раньше, и по-настоящему обрадовался, увидев, что навстречу поднялась высокая фигура Тристана Мадейры, из-за крайней худобы похожая на высокий кактус с отломанной верхушкой.

Еле ковыляющие и со стонами тянущие к нему руки моряки представляли собой печальное зрелище. Если бы он не был вооружен и не превосходил их физически, то они могли бы просто затоптать его в стремлении добраться до бурдюков с водой.

Сьенфуэгос разделил воду, насколько позволяли обстоятельства, и помог самым слабым, так намучившимся от жажды, что пытались лизать даже упавшие капли. Когда же он понял, что воды осталось не больше четверти, то сделал несколько шагов назад и угрожающе обнажил шпагу, чтобы никто не приблизился.

— Хватит! — сказал он. — Этого достаточно, чтобы добраться до реки. Отсюда на юг, по перешейку.

— Еще немножечко, прошу тебя, — взмолился одноглазый юнга, до последней минуты остававшийся рядом с капитаном. — Последний глоточек...

— Я сказал — нет! — канарец был непреклонен. — Я еще надеюсь найти остальных, которым вода нужна больше, чем вам. Так что пока отдохните, а с наступлением темноты мы отправимся в путь, и тот, кто отстанет, может считать себя покойником.

Моряков с корабля Жуана II Португальского, которым посчастливилось ступить на землю вновь открытого континента, в общей сложности набралось восемнадцать человек, но большинство оказалось настолько истощены душой и телом, что у них уже не осталось сил бороться за жизнь, и они протянули не более пары недель. Да и тех, кому удалось выжить, едва ли ждала лучшая участь; они так и канули бесследно в необъятных просторах нового континента.

Цинга — страшная болезнь, сеявшая панику среди моряков той эпохи, после долгого плавания под командованием тирана сделала их беззащитными, и лишь горстка самых молодых и крепких сумела выжить, остальные не смогли сопротивляться враждебной и жестокой природе.

Канарец Сьенфуэгос, похоже, наконец-то понял, что в этом случае не должен вновь поддаваться влиянию сентиментальности, поскольку это лишь приведет к катастрофе, к тому же он осознавал, что эти люди уж точно никогда не выказывали ему сочувствие, и потому, уверившись, что больше уже ничего не может для них сделать, решил предоставить их собственной судьбе.

Канарец решил попрощаться лишь с галисийцем Мадейрой; тот без единого упрека принял его решение уйти, и сам, в свою очередь, признался, что предпочитает остаться с теми людьми, что так долго были его товарищами по несчастью, и пожелал Сьенфуэгосу удачи в долгом и опасном путешествии вглубь неизвестной земли.

— Ты молодой, — сказал он. — И очень сильный. Я знаю, что не смогу выдержать твоего темпа больше дня. Так что будет лучше, если я останусь с ними, положившись на волю провидения. — он горько и печально улыбнулся, крепко пожав Сьенфуэгосу руку на прощание. — Сказать по правде, — добавил он, — вот уже больше года, как я склоняюсь к мысли, что и так уже подзадержался на этом свете.

Наступил вечер, от бесконечных дюн протянулись длинные тени, и канарец твердо указал вперед:

— Дорогу ты уже знаешь: к югу отсюда будет перешеек, дальше повернешь на запад, и уже через три часа выйдешь к реке. Удачи тебе!

Он удалился, ни разу не оглянувшись из опасения, что доброе сердце заставит его возглавить заранее проигранную войну. Он быстро шагал до самой зари, насколько позволяла усталость, пытаясь не думать о тех, кого оставил за спиной, и сосредоточившись лишь на спасении собственной жизни и девушке, которая ждет его на берегу реки.

До реки он добрался почти к полудню, и открывшееся перед глазами зрелище заставило его изумленно замереть: продравшись сквозь стену густой растительности, обрамляющей берега реки, Сьенфуэгос вдруг наткнулся на два десятка вооруженных туземцев, зачарованно смотрящих на Асаву-Улуэ-Че-Ганвиэ, которая сидела на корточках и понуро рассматривала большую высушенную тыкву, стоящую у нее между ног.

— Что это за чертовщина? — воскликнул Сьенфуэгос, не веря своим глазам. — Кто эти люди?

Негритянка взглянула на него со слезами в глазах.

— Они явились на рассвете, — хрипло прошептала она. — Сначала я подумала, что они собираются меня убить, но вместо этого они до самого полудня терли меня какими-то мочалками, то и дело окуная в воду, словно хотели отмыть... — она кивнула в сторону туземцев. — Они так до сих пор и не верят, что я черная от природы, и посадили меня на эту штуку, чтобы я в нее помочилась.