Уголек

Если бы он посмел заявить его превосходительству дону Христофору Колумбу, что огромная гора находится вовсе не на маленьком острове, расположенном прямо на пути к Сипанго и золотым дворцам Великого хана, а возвышается посреди огромного неизведанного континента, где никто даже не слышал о могущественном китайском императоре с его роскошью и чудесами, то он, вне всяких сомнений, окончил бы жизнь на виселице. К счастью, одним из немногих приятных моментов в ужасной ситуации Сьенфуэгоса, было то, что суровый вице-король находился далеко.

Но где?

Для того, чтобы это узнать, первым делом Сьенфуэгос должен был определить, где находится сам, а он уже давно потерял счет бесконечным поворотам, которые сделал тех пор, как покинул тлеющие развалины форта Рождества вместе со своим другом, старым Стружкой.

Ясно лишь одно: теплое море карибов с бесчисленными островами осталось далеко на севере, и сейчас перед ним на многие и многие лиги расстилалась незнакомая земля, с каждым днем все более суровая и негостеприимная, а величественный Большой Белый, очевидно — вовсе не одиноко стоящая гора, вокруг которой рыщут свирепые мотилоны, а лишь одна из вершин гигантского горного хребта, уходящего далеко на юго-запад, куда-то за горизонт.

Так где же он оказался?

Бедный гомерский пастух не сразу понял, что его расчеты оказались совершенно верными, ибо звезда странствий привела его к предгорьям Анд с их бесконечной чередой покрытых снегом вершин, многие из которых возвышались на добрых шесть тысяч метров над уровнем моря. В эти минуты он едва ли был способен обращать внимание на подобные мелочи, сейчас для него имело значение лишь одно: как можно скорее добраться до маленькой пещеры, где ждала беременная негритянка, еле живая от голода, прежде чем ночной мороз ее доконает.

О, Тринидад, предо мною расстилается синее море,

И то же синее море смыкается за кормою...

Солнце показалось лишь для того, чтобы попрощаться с долгим днем, и не задержалось ни на мгновение, но предупредило истощенного Сьенфуэгоса, что время на исходе, и он ускорил шаг, пока с первыми вечерними тенями не вошел в пещеру, где рухнул на колени, совершенно без сил.

И тут же вскрикнул в отчаянии.

Уголька не было.

13

Донья Мариана Монтенегро грустила. Двое лучших друзей, Алонсо де Охеда и принцесса Анакаона, временно покинули её, а мастер Хуан де ла Коса ещё не вернулся из Испании, с ней оставался лишь верный друг Луис де Торрес, с которым она могла разделить тоску и долгие часы ожидания.

На острове произошло немало событий: все покинули Изабеллу и основали красивый и более здоровый город Санто-Доминго. Хотя это принесло немке серьезную прибыль, она скучала по ферме и друзьям, так помогавшим ей в начале пути.

Дон Бартоломео Колумб, как и Мигель Диас, сдержали свои обещания, так что бывшая виконтесса могла считать себя очень богатой женщиной благодаря назначенному ей проценту от добычи золота в шахтах Осамы, и теперь возводила для себя в устье реки красивейший особняк.

Теперь она жила вместе с молчаливым Гаитике, верным Бонифасио Кабрерой и тремя индианками — служанками Анакаоны, которые не посмели ослушаться приказа своей королевы и сбежать в сельву. Однако разлука со Сьенфуэгосом с каждым днем становилась все более невыносимой, тем более что рядом больше не было капитана Охеды, отвлекавшего ее своими шутками.

Того в конце концов одолела жажда приключений, он устал бесконечно ждать, когда ему предложат командование экспедицией для покорения новых земель, и пришел к грустному выводу, что братья Колумбы ни за что не допустят чужака даже шагу ступить по Новому Свету. А потому он решил лично попросить позволения у испанской короны — ведь монархи, похоже, уже три года назад задумались о том, что не стоило отдавать всю новорожденную империю в капризные руки честолюбивого вице-короля.

Разочарованная и безутешная Золотой Цветок предпочла вернуться в Харагуа, в дом своего брата, вождя Бехечо, где её изредка навещал сам дон Бартоломео Колумб, видимо, тешивший себя тайной надеждой занять место отважного испанского капитана в сердце и постели прекраснейшей из гаитянских принцесс.

Летописцы так и не пришли к единому мнению касательно хитрого губернатора, привыкшего добиваться своего за счёт связей влиятельного брата Христофора. Завоевал ли он расположение прекрасной вдовы вождя Каноабо или нет, однако доподлинно известно, что он провёл с ней незабываемую неделю, в течение которой устраивал пышные праздники для испанской знати, а также прогулки по заливу на кораблях, построенных на новых судоверфях острова.

Не подлежало сомнению, что если генуэзец стремился удовлетворить лишь собственные аппетиты, то для индианки, до сих пор любившей Алонсо де Охеду, было гораздо важнее добиться от губернатора практически недостижимой привилегии для своего брата Бехечо: права по-прежнему считаться независимым правителем области Харагуа, что многие века являлась владениями его семьи.

Человек настолько искушенный в дворцовых интригах, как старший Колумб, не мог не понять, что получить верного союзника в стратегической точке острова, где его окружало столько врагов, было бы неоценимым подспорьем. Поэтому так и осталось неясным, принял ли он решение под влиянием политического чутья или личных чувств.

В конце концов, Анакаона, как и большинство жительниц Нового Света, имела весьма свободные взгляды на отношения полов и, вероятно, не видела ничего зазорного в том, чтобы переметнуться от опального капитана к процветающему губернатору, который весьма настойчиво за ней ухаживал.

Тем не менее, ее доброй подруге донье Мариане Монтенегро было больно слушать переходившие из уст в уста ехидные сплетни о том, какие оргии якобы творятся в роскошном «боио» принцессы на одном из красивейших пляжей западного берега острова. Немка не находила себе места, удивляясь, как столь невинная душа, однажды попросившая Мариану научить ее, как добиться любви неприступного Охеды, теперь могла по доброй воле отдаваться мерзкому амбициозному типу вроде Бартоломео Колумба.

— Анакаону, как и всех ее соотечественников, глубоко ранило наше поведение, — пояснил дон Луис де Торрес однажды вечером, сидя у нее в гостях. — В конце концов она наверняка пришла к выводу, что ей остается лишь использовать наши слабости в своих интересах. Раньше мы казались ей настоящими богами, а теперь она видит нас такими, какие мы есть на самом деле: грубыми типами, готовыми убить ближнего за щепотку золота.

— Как же я ненавижу это золото! — в сердцах воскликнула немка. — Возможно, я — единственный человек на всем острове, у которого повернулся язык сказать такое. Я его ненавижу. Можете мне поверить, я отдала бы все свое золото, если бы это как-то помогло достичь взаимопонимания между христианами и туземцами.

— Ну, вашего золота для этого никак не хватит, — усмехнулся Луис. — Более того, будь у вас все то золото, что есть в этих землях — даже его оказалось бы недостаточно для того, чтобы два столь разных народа смогли понять друг друга. Кроме того, пусть даже вам и удалось бы стереть все прочие различия, религия все равно будет разделять наши народы еще многие века.

— Религия объединяет, а не разделяет.

— Религия объединяет лишь в том случае, если она едина для всех. Но какую религию нам следует выбрать? Ту, которую стремятся силой навязать всему миру? Или мою, от которой мне пришлось отказаться, чтобы меня не выгнали из Испании? Или мы должны принять веру дикарей — если, конечно, ее можно так назвать, ибо вся их вера сводится к убеждению, что жизнь должна быть одним сплошным удовольствием?

— Жизнь доставляет удовольствие только в редкие мгновения... — грустно заметила Ингрид Грасс.

— ...которые можно разделить с любимым человеком... — закончил фразу Луис де Торрес. — Но вы забыли, что эти прекрасные люди привыкли так поступать, поскольку социальное устройство их общества не предполагает иного. А раз у них отсутствует честолюбие и жажда власти, то их существование весьма гармонично.