Уголек

— Ты просто нечестивец, не желающий верить собственным глазам! — рассердилась негритянка. — Эта пещера — благословенное место, где творятся чудеса!

— И что же это за чудеса? — вконец потерял терпение Сьенфуэгос. — За каким чертом нужны чудеса, которые касаются лишь мертвых? Чудеса нужны живым, а здесь нет ни одного живого, если кто сюда и забредет, то околеет раньше, чем успеет попросить о чуде.

— Я и сама не знаю, что это за чудеса, — сдалась африканка. — Но мы пришли сюда не для того, чтобы выяснять отношения. Ты видел того старика в балахоне? Наверняка это и есть тот самый Большой Белый... — предположила она. Затем, немного помолчав, добавила лишь одно: — Бог!

— Бог? — только и вымолвил пораженный канарец. — Вот это — Бог? Ну, если эта бесчувственная колода — и есть Бог, тогда не удивительно, что в нашем мире творятся столь ужасные вещи! — сердито заметил он. — Одно могу сказать точно: это не индеец. Я никогда не встречал таких высоких индейцев, к тому же все они безбороды. Скорее это человек нашей расы... — вдруг он осекся, невзначай поглядев на темную кожу и курчавый волосы Уголька, и виновато добавил: — То есть, я хочу сказать, моей расы.

— Так значит, он испанец? — презрительно бросила она. — Хочешь меня убедить, что этот всемогущий бог — обыкновенный грязный испанец?

— Не обязательно испанец, — начал оправдываться Сьенфуэгос. — С тем же успехом он может оказаться португальцем, итальянцем, немцем — кто его знает... Но в любом случае это человек белой расы.

— И как же он здесь оказался?

— Откуда мне знать?

— Может, приплыл на одном из кораблей адмирала?

— Нет, конечно. Сдается мне, что эта мумия находится здесь уже очень давно.

— Откуда тебе знать?

— Я не сказал, что знаю, — раздраженно перебил канарец. — Я лишь сказал: «сдается мне». Я не могу знать ни кто он такой, ни как сюда попал, но в чем я точно уверен — так это в том, что никакой он не бог, так что вряд ли способен творить чудеса.

— Но ведь мне так нужно, чтобы он совершил чудо! — настаивала африканка. — А если чуда не случится, то что мы станем делать — двое черных, одни на белом свете, в краю дикарей? — заплакала она. — Если даже племени его отца не нужен черный младенец, то кому же тогда он нужен? — она коснулась рукой колена Сьенфуэгоса и посмотрела прямо в лицо. — Разве ты не понимаешь, чем нам это грозит? Если ребенок не будет белым, мы не сможем вернуться к купригери и обречены скитаться по горам и сельве, пока не растерзают дикие звери или не убьют мотилоны. Я боюсь! — добавила она после недолгого молчания. — Боюсь за ребенка, мне позарез нужно это чудо.

Чем он мог ее утешить — невежественный и вконец растерявшийся козопас, ввергнутый в водоворот захватывающих и ужасных событий, где его так и продолжало кружить, не давая ни минуты покоя, чтобы передохнуть и оглядеться? Едва несчастный Сьенфуэгос находил решение одной из бесконечных проблем, как на него тут же обрушивался целый ворох других; а теперь, видимо, придется решать еще и проблемы бедной покинутой девушки и ее младенца, который, похоже, очень хотел появиться на свет, хотя всё вокруг было откровенно против этого события.

Сьенфуэгос представил, какая судьба его ожидает, если в довершение всех несчастий у него на шее повиснут испуганная девушка и черный младенец, в то время как у него нет даже клочка ткани, чтобы его завернуть. В результате канарец пришел к выводу, что им и в самом деле просто необходимо чудо.

Однако Сьенфуэгос на собственном опыте успел убедиться, что на этом берегу океана чудеса случаются крайне редко, и теперь не сомневался, что белобородый старик в темной тунике, чье тело осталось нетленным благодаря какому-то неизвестному явлению природы, вовсе не бог, а всего лишь человек, который при жизни, видимо, пользовался большим уважением местных жителей, вот те и решили сохранить его тело столь необычным образом.

Но кем был этот человек и откуда явился? Возможно, эту тайну так никто и не узнает. Неожиданно канарцу вспомнилось, что когда они пересекали океан, то наткнулись на плывущий по воле волн обломок мачты погибшего корабля; и теперь он осмелился предположить, что, возможно, много лет назад тот корабль — или любой другой — потерпел крушение как раз возле этих далеких берегов, и Большой Белый оказался одним из немногих, кто сумел выжить.

По всей видимости, он прожил среди туземцев до самой смерти, и, возможно, покорил их своей добротой и великой мудростью, а после его кончины благодарные индейцы устроили этот мавзолей, превратив его в место паломничества и поклонения. Лишь наиболее почитаемые вожди и их жены могли рассчитывать упокоиться в этой пещере, став его вечными спутниками.

По мнению Сьенфуэгоса, только это объяснение имело какой-то смысл, поскольку все рассуждения о чудесах казались ему полной нелепостью. Поэтому канарец, привыкший подходить к любой проблеме со свойственной ему практичностью, решил: как только солнце согреет долину, они снова спустятся к речной заводи, где и дождутся рождения ребенка, не питая особых надежд по поводу цвета его кожи.

Однако к рассвету стало еще холоднее.

Унылый ветер завывал над мертвой равниной, срывая клубы снега с горных вершин, осыпая мириадами ледяных игл, пробирающих до костей.

Свинцовый мертвенный свет окрасил пейзаж в безрадостные серые тона, а с севера-запада наползли густые облака, предвещая столь же безрадостный пасмурный день без тени надежды, что солнце пробьется сквозь тучи и согреет равнину.

Прежде всего нужно было убедить девушку как можно скорее отправиться в путь. Однако, стоило Сьенфуэгосу обменяться с ней парой слов, как стало ясно, что измученная голодом и холодом дагомейка не сможет сделать даже шагу — стоит ей попасть под порывы ледяного северного ветра, как она рухнет без сил.

В довершение всего с неба повалили бесчисленные белые хлопья. Они роились повсюду, сколько мог видеть глаз, и канарец с дагомейкой любовались на них, как на чудо. Снег падал мягко и бесшумно, но вскоре покрыл равнину толстым белоснежным ковром.

— Так вот откуда он берется, этот снег, — проворчал козопас себе под нос. — Из облаков. Никогда не видел ничего подобного, как никогда не встречал ничего другого, столь же опасного. — Пойду поищу дров и еды, — добавил он громче. — Думаю, вернусь до наступления темноты.

— Не оставляй меня одну... — взмолилась африканка.

— Если я останусь, мы долго не протянем, — ответил он. — А если смогу раздобыть огонь, то продержимся, пока ты не сможешь отправиться в обратный путь, но без огня нам не выжить.

Он принялся раскапывать мягкий и сухой грунт пещеры.

— Я зарою тебя по грудь, так тебе будет теплее, — он ласково погладил ее темные щеки, по которым бежали слезы. — Верь мне! Мы выберемся отсюда!

Сьенфуэгос поцеловал ее в лоб, надеясь передать ей хотя бы толику уверенности, которой ему и самому не хватало, и вышел навстречу холоду и снегу, грозящим стать их вечными тюремщиками.

Ни раздумывая больше ни секунды, он пустился бежать.

Сьенфуэгос был уверен, что лишь долгая пробежка в монотонном ритме, когда разуму нет необходимости командовать ногами, способна вывести из белоснежной ловушки. Он набрался мужества и превратился в своего рода бегуна-марафонца с единственной целью — добраться до границы леса и набрать сухих дров.

К счастью, снежный покров здесь был хоть и слежавшимся, но все же не слишком толстым, так что ноги не тонули в снегу, а бежать по ровной и гладкой поверхности было все же легче, чем попадать ногами в полузамерзшие лужи или перескакивать через чахлые кусты.

Вскоре он обнаружил, что главный враг — вовсе не замерзшая земля, не закоченевшие ноги и даже не сам холод, с которым он отчаянно боролся, стараясь согреться на бегу, а разреженная атмосфера, малопригодная для дыхания, какой она всегда и бывает на высоте больше трех тысяч метров на уровнем моря. Каждый глоток кислорода давался с большим трудом, обжигая легкие и вызывая мучительное удушье и неотвязный звон в ушах, отчего казалась, что голова вот-вот лопнет и разлетится на тысячу осколков.