Уголек

Его кожа оказалось на удивление светлой, но европейское происхождение читалось прежде всего в форме глаз и губ. Хотя мальчик и не обладал природной грацией Сьенфуэгоса, он безусловно был привлекательным, в особенности для женщин.

С тех пор как мальчик поселился у Ингрид, он интересовался только морем и кораблями, а когда исчезал из дома, Ингрид всегда могла найти его на пляже или на ветхом пирсе, куда иногда причаливали корабли.

Возможно, море для Гаитике стало символом будущего побега с острова, где метисов (а он не мог забыть, что навсегда останется первым метисом на западном берегу океана) отвергали обе враждующие расы, и такое положение дел не изменилось и несколько веков спустя.

Лишь хромой Бонифасио и смелый Алонсо де Охеда, преданный друг и советчик доньи Марианы и частый гость ее имения, несмотря на всё более прохладные отношения с Золотым Цветком, с первого взгляда смогли наладить отношения с мальчиком и пробить его невидимую броню.

Капитан, вероятно, в какой-то степени чувствовал свою связь с отвергнутым всеми созданием, ведь он помнил, как когда-то его унижали за небольшой рост.

С помощью больше сотни дуэлей, из которых он выходил без единой царапины, Охеде пришлось продемонстрировать, что, несмотря на рост, он человек опасный. Именно поэтому он мог оценить страдания мальчика, чьи отличия от прочих смертных не делали его, тем не менее, существом низшего порядка.

Прежде чем Охеде удалось навсегда покончить с насмешками в свой адрес, два десятка его соперников преждевременно сошли в могилу, и он по опыту знал, что такое число человеческих жизней — слишком высокая цена за то, чтобы заставить себя уважать. Однако он также знал, что современный мир лучше всего понимает язык оружия, и вскоре решил обучить своего подопечного самым отборным боевым приемам и навыкам, из-за которых его считали непревзойденным фехтовальщиком по обе стороны океана.

Поначалу донья Мариана противилась подобному обучению, но как-то вечером, когда они прогуливались по длинному и прекрасному пляжу за воротами имения, Охеде удалось ее убедить.

— Мальчик молчалив и одинок, — заметил он. — Но также упрям и горд. У него возникнут проблемы, как с собственным народом, так и с нами, и можете быть уверены, если мы не научим его драться, то его жизнь превратится в ад.

— Он всего лишь ребенок.

— И находится в подходящем возрасте для учебы. Не буду скромничать — вряд ли он найдет лучшего наставника, — грустно улыбнулся Охеда. — Возможно, очень скоро мне придется покинуть Эспаньолу в поисках своего предназначения, но к тому времени я хотел бы научить его всему, что умею.

— Мне не хотелось бы превращать сына Сьенфуэгоса в обычного головореза и забияку, — раздраженно ответила Ингрид. — Если я и займусь его обучением, то не для того, чтобы сделать бретёром и хулиганом.

— Хотите сказать, что считаете меня головорезом, забиякой, бретёром и хулиганом? — поинтересовался Охеда, притворившись оскорбленным.

— В какой-то степени... — искренне ответила Ингрид Грасс. — Может, образок с Богомотерью, о котором вы так печетесь, и хранит вас в сражениях, но не всегда спасает от злополучной склонности нарываться на потасовку. Не такой судьбы я желаю Гаитике.

— Ни один человек не живет той судьбой, которую предназначают для него другие, — возразил Охеда. — Тем более когда является плодом смешения двух рас, ненавидящих друг друга с первой минуты знакомства. Если вы обучите его латыни и гуманитарным наукам, возможно, когда-нибудь он станет первым священником из аборигенов, но покорным и смиренным священником. Если же, напротив, вы научите его защищаться, он докажет и себе, и другим, что смешение кровей — не такая уж непосильная ноша.

— Если раньше его не убьют.

— Смерть — не худшее из зол.

— Слова солдата. Мне они не подходят, — заявила Ингрид и обвела руками широкую бухту, лежащую перед ними. — И вообще, у меня такое впечатление, что Гаитике не станет ни священником, ни военным. Он будет моряком.

— А моряк не утонет раньше времени, если научиться владеть шпагой, — улыбнулся Охеда. — Давайте заключим договор: я учу его драться, а вы — тому, как не вступать в драку. Если мы так поступим, то решение окажется на его совести.

— Вы судите по собственному опыту? — спросила немка. — Сколько раз совесть удерживала вас в тот миг, когда нужно напасть на врага?

— Почти всегда. Если бы не она, на моем клинке было бы не двадцать шесть меток, а восемьдесят. Я убивал не просто тех, кто меня оскорбил, а только тех, кто заслуживал смерти. Как вы уже могли убедиться, меня можно назвать «хвастливым коротышкой» и в наказание получить лишь шрам, а не могилу, я не убийца-садист.

— Если бы я считала вас таковым, то вряд ли пригласила бы в свой дом, — заметила бывшая виконтесса, в ее голосе сквозила глубокая привязанность к Охеде. — Я понимаю ваши доводы, но надеюсь, что мальчик никогда не использует эти уроки во зло.

— Этого никто не может гарантировать. Я обучу его фехтованию, а об остальном беспокойтесь вы сами, — потом Алонсо де Охеда спросил уже другим тоном: — Давайте поговорим о другом... Как думаете, что собираются предпринять Колумбы? Зависимость от их капризов меня уже начинает раздражать. Если они воображают себя хозяевами этой части света, но не собираются покорять новые земли, то придется сделать это за их спиной.

— Осторожней, они весьма ревниво охраняют свои привилегии и могут повесить и за меньшее, — ответила немка. — Я знаю лишь, что, если дон Бартоломео убедится в богатстве золотых рудников на реке Осама, как заверил Мигель Диас, то нужно начинать думать о переезде, — она остановилась, села на ствол пальмы, тянущийся почти параллельно земле — ее любимое место, и с горечью произнесла: — Кстати, ходят слухи, которые вас наверняка заинтересуют: похоже, что во время плавания в Испанию Каноабо бросился в море.

Охеда сел рядом с ней на песок, прислонившись к другой пальме, протянул руку за упавшим зеленым кокосом и стал вскрывать его шпагой.

— Знаю, — ответил он, не повернув головы. — Но признаюсь честно, нисколько об этом не сожалею. Он был жестоким вождем и свирепым врагом, но также храбрым воином, любящим свободу и не привыкшим к цепям. Мне всегда была противна мысль, что с ним будут обращаться как с рабом и водить по городам и весям, показывая, словно военный трофей. Меня не удивило, что он покончил с собой, я и сам считаю, что смерть — не самое худшее из зол.

— Гораздо хуже жить вдали от любимых, хотя при этом сохраняется хотя бы отдаленная надежда, что однажды мы сможем воссоединиться и вспомнить друг друга.

— В вашем случае он вернется, чтобы поклясться, что ни единого дня не переставал о вас думать.

— Было бы прекрасно, но увы, это лишь мечты, — вздохнула она. — К сожалению, любовь мужчины стремительна и неукротима, но при этом коротка и мимолетна... Как, например, ваша любовь к Анакаоне, — добавила она, смерив его многозначительным взглядом.

— Я люблю Анакаону настолько искренне и глубоко, насколько вообще способен кого-то любить, — честно признался Охеда. — Но я предупреждал ее в свое время: прежде всего я солдат, и пересек океан, мечтая о покорении новых земель, а вовсе не о прекрасных принцессах. Если бы я допустил, чтобы ее красота или страсть отвратили меня от цели, в конце концов я бы возненавидел ее.

— И что же это за великая цель? — поинтересовалась немка. — Попасть в историю как победитель туземных вождей и угнетатель невинных?

— Мои стремления никогда не сводились к тому, чтобы побеждать и угнетать, — искренне ответил Охеда. — Я стремился лишь убеждать и освобождать. Убеждать невежественных дикарей в том, что есть на свете Христос, искупивший наши грехи, и освобождать их от кошмарного рабства примитивных обычаев — таких, например, как обычай пожирать друг друга или предаваться гнуснейшим порокам, включая содомию.

— Нет худшего греха, чем тот, что ощущает наша совесть, и никто не сможет от него освободиться, кроме нашей же души. Кто дал нам право навязывать другим народам собственную мораль и обычаи?