Страница 10 из 34
Кладу палец ему на губы и решительно качаю головой. Не здесь и не сейчас, милый. Он больно кусает мой пальчик. Хочу здесь и сейчас.
— Not here (Не здесь), — продолжаю настаивать. — Let me go (Отпусти).
— Ich will dich jetzt (Я хочу тебя сейчас), — хрипло шепчет он.
Понятно и без перевода.
— Hotel (Отель), — вкладываю всю настойчивость в это слово.
Хмурится, но все же отпускает.
— I want to kiss you (Я хочу поцеловать тебя), — беру его за ремень и выразительно смотрю туда, где брюкам стало тесно.
Всё ещё хмурится, но в глазах вспыхивает новый огонёк. Прикидывает, сдержу ли я обещание, будет ли всё так же плачевно, как в прошлый раз, или ожидаются спецэффекты. Понимаю его недоверие. Сама не знаю, чего от себя ожидать.
— I do all (Я сделаю все), — уверяю его.
Стоит ли описывать взгляд, которым нас провожала консультантша?
«Шикарный двухметровый мужик и невзрачная девчонка в заляпанных грязью кроссовках — что его с ней держит?» — она в полнейшем недоумении.
Фон Вейганд самым хамским образом подмигивает блондинистой стерве на прощание. Ну, нормально?
Чуть позже в такси я начинаю полировать ему мозги. Пусть не думает, что отделается легким испугом.
— Why did you talk to that woman? (Почему ты говорил с той женщиной?)
— Why ask? (Почему спрашиваешь?) — картинно удивляется он.
— Want to know (Хочу знать).
— Nein (Нет), — смеется.
Вот сволочь!
— Nein? (Нет?) — уточняю с притворной мягкостью и безапелляционно выдаю: — Nein kiss. Kein Kuß (Нет поцелуй. Никакого поцелуя).
— You will do (Ты сделаешь), — уверяет он, хлопая меня по коленке.
— Nein! (Нет!) — решительно убираю его руку.
— Much talk (Много говоришь), — вздыхает он и закрывает глаза.
— Go to sleep alone (Иди спи один), — продолжаю эпопею. — Never talk to me. Talk to other womеn (Никогда не говори со мной. Говори с другими женщинами).
Он отвечает по-немецки, опять что-то слишком умное, чтобы я могла понять. Даже консультантша понимала, а я нет. Обидно.
— English bad. Understand bad. Speak bad (Английский плохо. Понимаю плохо. Говорю плохо), — выдаёт он под конец, молчит и прибавляет: — She ask you are who. She say you are my daughter (Она спросила кто ты. Она сказала, ты моя дочь).
— And what did you say? (И что ты сказал?) — любопытствую.
Не думаю, чтобы мы походили на папу с дочкой. У нас же ничего общего во внешности нет.
Он склоняется ниже, вид у него загадочный, создается ощущение, будто с минуты на минуту мне доверят страшную тайну.
— I die if you are my daughter (Я умру, если ты моя дочь).
Опять смеется. Вот придурок. Значит, умер бы, будь я его доченькой.
— I am bad? (Я плохая?) — вкладываю максимальную угрозу в эти слова.
— Good (Хорошая), — он берет меня за подбородок и мягко целует в губы. — Wunderschön! (Прекрасная!)
Разве тут устоять? Пускай флиртует и подмигивает, лишь бы оставался рядом. Хоть немножко «мой».
Глядя на множество пакетов и коробок, я подумала, что это трудно будет объяснить немецкому переводчику, когда мы поедем обратно. Как объяснить маме? Сказать, что выиграла в лотерею? Но об этом я думала недолго. Было много других, более интересных вещей для размышления. Например, Мистер Секс, устроившийся в кресле напротив.
— One moment (Минутку), — попросила я, прихватывая несколько пакетов и скрываясь за дверью в ванную комнату.
Повторяться нельзя. Отношения любят свежесть. То есть «свежую жесть». Мужчина, который снимал меня с детских качелей, в принципе готов к любым сюрпризам. Однако надо проявить фантазию и удивить его. На этот раз в каком-нибудь приятном смысле.
Я надела проверенный комплект уже с чулками, дополнила образ новыми деталями — короткая черная юбочка а-ля школьница, скромная белая блузка, изящные туфельки. Прикрытая красота намного более соблазнительна. Снимать обертку с конфеты намного интереснее, чем готовый десерт. От переизбытка сладкого порой тошнит. Эх, мне бы ещё белые бантики завязать, как на последний звонок. Блин, это уже педофилия какая-то, а в тему разговора про дочку и вовсе инцест.
Когда я вышла из ванной, фон Вейганд разговаривал с кем-то по телефону. Конечно, на своем долбаном немецком, к тому же настолько быстро и гневно, что у меня не оставалось шанса понять ни слова. Я еще никогда не видела его таким злым. Кажется, я еще никого не видела таким злым за всю свою жизнь.
Комната тонула в полумраке, освещенная огнями уличных вывесок да скупой световой дорожкой, просочившейся следом за мной из ванной комнаты. Я плотно притворила дверь и прижалась к ней спиной. Старалась быть тише воды, ниже травы, но шеф-монтажник меня всё равно заметил. Мгновенно изменился в лице. Я скорее почувствовала, чем увидела. Стало страшно. Сама не знаю как, я поняла, что он сейчас уйдет. Уйдёт — и больше ничего не будет. Совсем ничего.
Когда фон Вейганд двинулся к выходу, сердце моё ухнуло вниз. Я плохо соображала, поэтому бросилась к нему и обняла. Судя по тому, как он вздрогнул от такой самодеятельности, я решила — либо ударит, либо оттолкнет. Шеф-монтажник рявкнул очередную фразу в телефон и, будь я на месте его собеседника, грохнулась бы в обморок.
Прижимаюсь к нему крепче. Не думаю ни о каких тактических находках, ведомая инстинктами.
Фон Вейганд медленно намотал мои волосы на кулак и больно потянул вниз, заставляя вскинуть голову. Я закусила губу, чтоб не вскрикнуть, и смело встретила его взгляд. Чего там только не читалось: раздражение, ненависть, обещание медленной и мучительной смерти. Однако как бы там ни было, у его члена насчет меня сложилось ощутимо положительное мнение. Он недвусмысленно прижался к моему животу, и его мало занимали сторонние вещи.
Голос из мобильного, явно мужской голос, продолжал говорить что-то по-немецки. Фон Вейганд помедлил немного и отправил телефон в нокаут. Вернее, швырнул о стену с такой силой, что чудо техники самоуничтожилось.
Я мягко подтолкнула шефа-монтажника в сторону кресла. По телу прошла голодная дрожь предвкушения. Если фон Вейганд садист, то я та ещё мазохистка. Его руки уверенно забрались под юбку, исследовали мой зад, сжали, заставляя вскрикнуть.
— No Deutsch? (Никакого немецкого?) — голос по-прежнему звучит угрожающе.
— No (Нет), — твоих немецких бесед мне не понять.
Фон Вейганд сел в кресло, и я опустилась на колени между его широко расставленных ног. Дрожащие пальцы на удивление быстро справились с ремнем. Зверь выпущен из клетки. Ваш выход, дрессировщик.
Мои губы сомкнулись на его члене. Отвращения не было, страха тоже. Когда шеф-монтажник начал задавать ритм движений, я больше не задыхалась. Всё было по-другому в этот раз. Я вспоминала его пальцы внутри, бесстыдный язык, думала о власти, которую он получает надо мной в такие моменты, как уносит меня горячей волной в далекие дали, из которых нет желания возвращаться. Я желала дать ему больше, дать что-нибудь такое, от чего он не сумеет отказаться, подсадить на себя как на наркотик и занести, наконец, хлыст над этой упрямой бритой головой.
Разумные мысли как-то испарились, шальные — тоже. Я могла думать лишь о том, как восхищает меня сила и мощь его члена, как мне горячо и сладко. Думать и чувствовать, как он набухает, трепещет, наливается новой жизнью у меня во рту. Вкус торжества смешался со вкусом спермы. Я проглотила всё чисто инстинктивно, не задумываясь о том, хорошо это или плохо. Его пальцы всё ещё были у меня на голове, нежно гладили макушку. Я немного отстранилась, приподнялась, чтобы посмотреть на мужчину своей мечты.
— Like? (Нравится?) — облизываю припухшие губы.
Он ничего не отвечает, но вид у него довольный. Впрочем, если я хорошо его знаю, то сейчас пожелает добавки. Фон Вейганд подхватывает меня, бросает на кровать. Что-то говорит по-немецки, пользуется, сволочь, моим слабым местом. Я ничего не понимаю, но мне нравится один только звук его голоса.