Страница 87 из 99
Нина застыла с полуоткрытым ртом. Дядя Дэдэ снова ослепил меня синевой своих глаз и кивнул, чтобы я следовал за ним. Я подчинился. Мы прошли через столовую, где замотанная в удушающий траур Жанна собирала посуду. Дядя Дэдэ на ходу что-то приказал Жанне и повел меня дальше — в кладовую. Там он зажег лампу, обернулся и велел мне следовать за ним. Мы спустились в винный погреб, из погреба проникли в ледник, там совместными усилиями отодвинули один из тяжелых стеллажей, открыли толстенную дверь и наконец очутились в подземелье.
Дядя Дэдэ поводил лампой вверх-вниз, чтобы я лучше мог видеть, и я не удержался — ахнул. Небольшое помещение было набито оружием: винтовки, автоматы, пистолеты, два пулемета, шесть ящиков с гранатами. И коробки со взрывчаткой.
Лицо дяди Дэдэ, подсвеченное лампой, казалось дьявольским: огромный нос, провалы глаз, черные морщины, растрепанные седые космы. Он ухмыльнулся и что-то сказал, махнув в сторону стеллажа, а потом вышел и унес лампу. Он поставил ее на пороге и отошел на середину винного погреба.
Я взял один из ящиков, вскрыл. Взрывчатка английская — мастичная. Я только слышал о такой. В отдельной коробке находились кислотные взрыватели. Не слишком надежно, но компактно и, по-видимому, удобно. Я ведь не знаю, какой у Святого план. Чтобы разнести весь отель «Маджестик», такого количества определенно не хватит. Тут нужен хороший грузовик с динамитом. Но для грузовика нет горючего. Да если и найти — на него сразу обратят внимание. Лучше всего, конечно, авиационная бомба. Англичане — мастера бомбить мирные объекты.
Я взял ящик со взрывчаткой, под одобрительное ворчание дяди Дэдэ вынес из подвала. В этот момент появилась Жанна с двумя большими чемоданами. Она хмуро посмотрела на дядю Дэдэ, потом на меня, бросила чемоданы на пол и вышла. Дядя Дэдэ сказал ей что-то вслед и безрадостно засмеялся.
Я поставил ящик рядом с чемоданом. Дядя Дэдэ помог мне переложить взрывчатку в чемодан. Потом мы проделали то же самое со вторым чемоданом. Тяжеловато, конечно, но до вокзала в Виллер-Котре дотащить можно.
Тащить, однако, не пришлось — Пьер уже запряг в телегу лошадь. После подвала по-летнему теплый воздух воспринимался как благословение. Нина прощалась с Жанной, целуя ее в сухие щеки. Жанна перекрестила ее, потом обняла и заплакала. Заплакала и Нина.
Дядя Дэдэ прикрикнул на обеих. Я забрал мой пиджак. Дядя Дэдэ пожал мне руку и сказал, что любит поляков.
Я вдруг понял, что он видит нас с Ниной насквозь. И даже то, о чем ни она, ни я не догадываемся, ему тоже известно. Крестьянин так устроен — он может правильно судить обо всем земном с грубой, неотразимой проницательностью. Зато многие более возвышенные материи остаются для него неизведанными. Впрочем, по большей части эти материи не имеют, по большому счету, сколько-нибудь существенного значения.
Всё, что мы делали, определяла сейчас непоколебимая воля Святого. Затеянная им операция должна была стать последней в его жизни, и он схватился за нее с жадностью старика, на склоне лет встретившего любовь — какую-нибудь бледную цветочницу, которая не сказала решительного «нет» и заставила старое сердце трепетать и рваться.
Мы вернулись в отель около десяти часов вечера. Маршан встретил меня кислой улыбкой, которая неубедительно имитировала радость:
— Хорошо прогулялись, господин офицер?
— О, — ответил я в тон, — погода за городом была просто чудесной. Такой свежий воздух. Позаботьтесь о моем багаже, пожалуйста.
Маршан живо ухватил чемоданы и спрятал их под стойкой с ловкостью, которая заставляла заподозрить в нем вокзального вора.
Отель больше не казался безжизненным склепом. По лестнице, бодро вскидывая колени и блестя сапогами, вверх и вниз перемещались офицеры, из ресторана доносилось хоровое пение «Марсельезы», в холле несколько человек шумно общались между собой и, заметив меня, вдруг на миг замолчали, а потом, как ни в чем не бывало, возобновили беседу. Повсюду ощущался дух товарищества, в воздухе висел сигаретный дым.
Я по-хозяйски обнял Нину за плечи:
— Ты к себе, дорогая, или ненадолго поднимешься в мой номер?
— Я к себе, дорогой, — ответила Нина. — Увидимся на банкете.
— На банкете? — удивился я.
Она приподняла свои русые, тонко выщипанные брови:
— Естественно. Несколько девушек из «Ревю» приглашены выступать.
— И вы в их числе?
— Разумеется. Меня почти всегда приглашают.
— Пользуетесь успехом?
— А почему вы иронизируете, Эрнст? — прищурилась Нина.
— Разве я иронизирую?
— Мне так показалось.
— Вовсе нет. — Я легонько поцеловал ее в лоб. — До встречи.
Ее глаза странно блеснули, она улыбнулась так, словно боялась заплакать, повернулась и вышла, а я подошел к группе офицеров Легиона. Они чуть расступились, впуская меня в свой круг.
Приземистый человек с волевыми, рублеными чертами лица протянул мне руку:
— Добро пожаловать.
— Тауфер, — представился я.
Он улыбнулся — и продолжал улыбаться всё шире — пока я не рассмеялся и не поправился:
— Капитан Эрнст Тауфер.
— Вот так-то лучше, — энергично кивнул он, а остальные подхватили смех. — Выправку не скроешь. Где воевали? Африка?
— Восточный фронт, — сказал я.
Они посерьезнели. Мой собеседник, не выпускавший всё это время моей руки, стиснул пальцы, теперь его рукопожатие стало по-настоящему крепким.
— Что ж, камрад, добро пожаловать. Мы все здесь побывали на Восточном фронте и знаем цену тем, кто там сражался. Лейтенант Жак Дорио. Я был одним из первых, кто записался добровольцем в ряды борцов против большевизма. Я отправился под Москву в чине сержанта и пережил там зиму сорок первого года.
Я кивнул с пониманием. Мне не требовалось притворяться: я действительно уважал этих людей. Пережить зиму в России — для этого нужно большое мужество.
— А вы где были? — спросил Дорио.
— Харьков, — коротко ответил я. Сталинград вызвал бы слишком много вопросов, а мне не хотелось говорить о себе.
— Можно сказать, вам повезло, — вмешался высокий нескладный офицер. Он чуть наклонил голову и представился: — Майор Жан Бридо. После ряда неудач под Москвой, — он метнул взгляд в сторону Дорио, как будто затруднялся упоминать при нем об этом «инциденте», — Легион был переформирован и направлен в Белоруссию. General Bezirk Weißruthenien. Возможно, вы читали в газетах…
— Белоруссия — это ад, — вставил молодой офицер, на вид совсем юноша, с лицом, изъеденным прыщами и шрамами. В отличие от старших, он говорил по-немецки плохо, с сильным акцентом, и запинался, подбирая слова. — Маленький вонючий ад. Леса, болота. Брр!.. — Его передернуло, и он натужно засмеялся. — Болота кишат комарами и партизанами. Брр!.. — Он опять хохотнул, как будто подавился.
— Это не смешно, — остановил его майор. — Наша служба, капитан, — он обращался теперь ко мне, — сильно осложнялась местными бандитами. Собственно, Легион должен был обеспечивать безопасность коммуникаций в оперативном тылу германских войск на юге Vitebschina.
Услышав жуткое русское название, я поневоле вздрогнул — и снова вспомнил вопрос Нины: скучаю ли я по России? И собственный ответ: как можно скучать по аду?
Но там, где звучали эти названия, — там остались мои товарищи. Скучаю ли я по ним? Я даже не помню их лиц. Память о них превратилась в ноющую боль, вроде зубной, которую, как я знал, не залить шнапсом.
— «Тыл» — звучит не очень героически, — вступил другой майор, с костлявым желтоватым лицом. Он выглядел так, словно недавно перенес тяжелую болезнь. — Майор Лакруа.
Я пожал и его руку с очень широкой, мягкой ладонью.
— Там, где русские, — там не бывает «тыла», — произнес я.
Лакруа покраснел от удовольствия, как девушка, которой польстили.
— Вы были там, поэтому и понимаете. Другим этого не объяснить.
— Я был, строго говоря, на Украине, где нет непроходимых лесов и где террористам практически негде прятаться, — возразил я. — Кроме того, на Украине традиционно сильны антирусские настроения, так что там мы встретили определенную поддержку. Ваше положение было гораздо более сложным.