Серебряные стрелы

В общем-то Егорушкин был уверен в своем экипаже. Разве только Бакута проспит, не услышит сирены.

Нет, Бакута прибежал. Заспан, вдоль упругой щеки какой-то рубец отпечатался, но преисполнен важности происходящего:

— Товарищ старший лейтенант, прибыл, все нормально. — А сам покосился в сторону замполита.

Егорушкин сиял. Все! Ай да хлопцы: самыми первыми явились! Теперь и Многолету можно в глаза смело смотреть.

— Товарищ подполковник, экипаж в полном составе! — Доложил, не вставая, так сказать, в рабочем порядке: все равно командир рядом.

— Вот так надо прибывать по тревоге, — сказал, ни к кому не обращаясь, Многолет. Посмотрел на часы, добавил: — Вот так надо работать с подчиненными!

Что-то непривычно разговорился сегодня командир. Переживает, наверное, за подчиненных. И ему не хочется, чтобы воспитанники плелись в последних рядах.

Но что значат слова? Обычно весь разговор Егорушкина с Многолетом ограничивался коротким докладом и очередным распоряжением. Коротко и ясно: «Так точно», «Никак нет». И никакой лирики. А случись, скажет Многолет идти Егорушкину в огонь и воду — пойдет без колебаний. Слова словами, а бывает между людьми невидимое для посторонних взаимное доверие, незыблемая уверенность в глубокой порядочности другого — какие тут нужны слова?

Вон Витя Лопасов так и светится от распирающей его доброты, спроси у него про друзей, он многих назовет. А самые близкие? Был правым летчиком — не разлей вода со своим командиром корабля; стал командиром корабля — ни на шаг не отступал от командира подразделения; а теперь ходит следом за Многолетом. Плохо только, что своих бывших друзей Витя быстро забывал, менял их как декорации по ходу спектакля. Вот за это, наверное, Многолет его и не очень жалует.

Командир выразил свое недовольство Лопасовым уже в самом конце сбора личного состава. Лопасов тоже своевременно доложил о прибытии подчиненных, собрались летчики идти на указания, но начальник штаба вдруг дал вводную:

— Виктор Дмитриевич, твой радист на месте? Что-то он у меня не отмечен? Может, в спешке пропустил?

— Да вроде здесь был! — повернулся к нему Лопасов. — Вроде я его видел! — А сам глазами на Многолета.

Командиру подразделения такая новость пришлась явно не по душе, насупился за своим столом.

— Кто видел Югова? — обратился Лопасов сразу ко всем. Никто на его вопрос не отозвался. Югов пропал. Исчезновение его выглядело более чем странно. Он был радистом из срочной службы, дисциплинированным, надежным. И вдруг не явился по тревоге! Может, в «самоволке»? Тогда скандал!

— Тьфу ты! Забыл! — подал голос из своего угла старшина. — Югов же в наряде стоит! Дневальным!

— Какой дурак его поставил? — вспылил Лопасов. — Заменить немедленно!

Только теперь вмешался Многолет.

— Прошу без дураков! — сказал с металлом в голосе. И посмотрел так, что у Лопасова весь запал сразу улетучился. Затем старшине совсем другим ионом: — В какой смене? Спал?

Конечно, лучше брать по тревоге штатного радиста. Поменяешь, тем более при комиссии, — неприятных разговоров не оберешься. Но если Югов не спал — какой из него толк в полете?

— Спал! Он в первой смене.

— Быстро его на указания! — Многолет не очень аккуратно сложил простынь плановой таблицы, сунул ее под мышку и первым вышел из штаба.

…День сенокоса начался с заполошного стука в окно:

— Спите? Зачем тогда звали?

Володя приподнялся: во дворе едва-едва только начинало светать.

— Прилетел! — сказал тесть так, будто нагрянул змей-горыныч. И пошел босой, в кальсонах открывать Алехе.

— Заставь дурака богу молиться… — Марина и не подумала вставать, только удобнее положила голову на груди мужа.

Алеха зашумел с порога:

— Привыкли до обеда валяться, дрыхнуть! А ну вставайте все, хватит разнеживаться. Отец, давай косу, я поеду, не буду время зря тратить.

Владимир находился в отпуске, отдыхали у родителей Марины. Алеха ходил тоже в зятьях, женат был на самой младшей в семье. Но жил отдельно, хозяином на другой стороне села. Посмотреть, так сверчок, в чем только душа держится, а колготы поднимал вокруг больше всех.

— Алексей, молока хоть стакан выпей!.. — пыталась остановить его теща.

Нет, круть-верть, затарахтел своим «стрекозлом» и погнал на луг. Только пыль столбом!

Тесть собирался на сенокос основательно: проверил отбитые с вечера косы, приготовил молоток, оселки. Позавтракали пораньше, но без спешки, и пошли.

Марина отправилась тоже с ними: они тогда и на полчаса не хотели отрываться друг от друга.

Тесть деликатно ушел вперед. Он был уже в возрасте — лет за шестьдесят, но все еще работал наравне с молодыми.

Владимир смотрел ему вслед, в худую спину, отмечая выступавшие под армейской рубашкой лопатки, и с какой-то острой болью вспомнил своего родного отца. Помнил его смутно, хотя умер отец, когда Владимир ходил уже в школу, заканчивал второй класс. Смутно потому, что отец, как вернулся с войны, так почти все время не вставал с постели.

Смотрел Владимир на тестя, ставшего ему вторым отцом, и его не покидала мысль ни по дороге на сенокос, ни там, на лугу, когда они гнали за «ручкой» «ручку», что вот перед ним человек с войны, имеет ранения — тесть и до сих пор ходил, припадая на левую ногу, — имеет награды, притом самые высокие, а все еще не сдается, еще вполне обходится в жизни без посторонней помощи. Более того, за все время отпуска Владимир ни разу не видел тестя праздным, все он что-то делал, как будто работа — его нормальное состояние.

Алеха до их прихода успел прогнать ряда четыре.

— Ну и резвунчик! — посмеивался Владимир, снимая спортивный костюм. Солнышко уже заиграло в росном, до сизости, разнотравье, пригревало щеку.

Марина пришла посмотреть, как муж косит; стояла в прозрачной косыночке шалашиком, легком халатике, чуть приоткрывавшем нежное межгрудье.

Владимир и сам был не прочь покрасоваться на глазах молодой жены. Косить он умел — с детства пришлось быть в доме за хозяина. Стал, как на пляже: в плавках, кедах, ситцевой кепчонке с пластмассовым козырьком — и погнал ряд за тестем. Замах делал на полный разворот крепких плеч, брал муравушку под корень, косу вел по строгой дуге, со стороны посмотреть — и родился косарем! Этакий русокудрый голубоглазый провитязь!

— Вот это да! — восхитилась Марина. В деревне косари в особом почете, поскольку переводятся с каждым поколением.

— Может, любить крепче будешь? — озорно оглянулся он на нее.

— Ой буду!

Сначала это было для него сплошное удовольствие. Основные испытания начались после полудня. Марина ушла доить за мать корову, да и вовремя: красоваться перед молодой женой уже не было сил — выдохся Владимир до последнего. Солнце как будто задалось целью выжечь, испепелить под собой все живое, вроде забралось на плечи и выпаривало остаток сил.

Им и оставалось «сбить» клинушек всего-то, может, на две сотки: прогнать ряда по два длинных, а затем с каждым новым заходом «ручки» пойдут на исход, до последнего кустика в вершине.

— Не одолеем! — с сомнением покачал головой тесть и сдвинул на затылок серую кепку. За все время косьбы он не снял даже рубашки — наверное, стеснялся быть рядом с накачанным Владимиром.

Оставлять этот клок тоже неудобно — людям попасть на язык. Скажут, собралось три мужика и оставили курам на смех.

— Попытаемся! — все-таки не пожелал отступать Егорушкин.

— Может, сходим искупнемся? Потом добьем? — Алеха и так был невзрачен и худ, а теперь казался вообще завяленным. Из рыжего стал каким-то землисто-шоколадным.

До речушки с полкилометра. Пока туда да обратно — полчаса на одни переходы. Но предложение его не выглядело нелепым.

— Сходите, — поддержал тесть.

— А вы?

— А я пока, может, зайду разок.

Нет, такой вариант Егорушкину не подходил. Они все трое постояли, подумали и пошли косить.

Со свежими силами тут бы и делать было нечего. Однако теперь совсем другой колер: и коса затупилась, и трава стала как проволока, и земля будто чадила суховеем. После отдыха первую «ручку» они кое-как прошли.