Страница 33 из 36
— Разреши, командир? — Кашкин, отодвинув шторку, смотрел снизу, и его глаза от падавшего сверху света казались совсем васильковыми.
«Разрешить? Как же разрешить?» Но в конечном итоге за все отвечает он, командир. Если вывести не удастся, то ему, только ему, придется ждать за штурвалом, когда штурман снова наденет парашют и покинет самолет. Ждать, если даже он не успеет катапультироваться.
— Только поторопись.
— Минуту, командир! — Проворно сбрасывал Кашкин парашютные лямки.
В следующее мгновение он, уже крепко ухватив штурвал обеими руками, тянул его на себя. Самолет прекратил кренение, а затем неохотно, как в воде, пошел в нейтральное положение. «Неужели получилось? Неужели?» — не верил своим глазам Волков. Но радоваться было пока еще рано.
«Высота, падает высота!»
Волков смог свободно вздохнуть, когда перевел самолет в набор высоты, уменьшил скорость. Теперь летчики могли держать самолет и без помощи штурмана.
— Все, Слава, выгребли. Спасибо тебе.
Кашкин стоял рядом, улыбался и, казалось, ждал еще работы. Как будто спрашивал, что делать дальше.
— Спасибо, Слав, — еще раз кивнул Волков. — Давай курс домой.
— Понял, командир. — Он оглянулся на Капралова и полез на четвереньках в свою кабину. Через минуту дал команду: — Разворот на сто восемьдесят!
— Спираль получилась?
— Полный виток, — подтвердил штурман.
— Ну, пошли. — Волков осторожно начал разворот, будто самолет держался на верхушке шара и мог свалиться вниз в любую минуту. — Передайте, что возвращаемся, — вызвал он на связь ведущего.
— Понял вас. А мы уже думали… — Он не договорил, что там думали, спохватился на полуслове. — Понял вас! Передаю.
— Не рановато ли, командир? Попробуй! — Капралов легонько подвинул вперед-назад штурвальную колонку: что-то явно мешало свободному ходу руля высоты.
Для одного полета это было слишком много.
— Титов, осмотри хвостовое оперение, — устало распорядился Волков. Стрелок отозвался сразу, ответил с каким-то странным подъемом, словно сообщал радостную весть:
— Командир, тросик антенны попал между рулем высоты и стабилизатором.
Теперь стало понятно, почему был тот рывок, когда они нырнули под заправщик. Все-таки зацепились.
— Хоть пешком иди, — заметил Капралов.
Если бы они могли вылезти из самолета, оставить его посреди дороги… Тросик оборванной антенны скользил между рулем высоты и стабилизатором, как иголка в ножницах. Но когда-нибудь он должен был зацепиться и заклинить управление в самый неподходящий момент. А что делать? Не бросать же самолет после всего, что было, из-за какой-то проволоки.
— Будем садиться, — решил Волков.
Капралов мельком взглянул на него и отметил, как осунулось лицо командира. Еще резче выступили скулы, глубже пролегли морщины к уголкам поблекших губ. «Молодой-то еще парень…» Согласился с видимой бодростью:
— Вытянем!
Им повезло. Они благополучно приземлились. Но как брали на посадке штурвальную колонку, так она и осталась в крайнем положении.
— Руль высоты вверху, — доложил в конце пробега прапорщик Титов.
— Да, заело, — ответил ему Капралов. Он выполнял свою обычную работу: убирал закрылки, выключал один за другим ненужные приборы. Но все-таки разъяснил:
— Скорость упала, и тросик повис, зажал там все.
— Надо же, профессор! — мотнул головой Кашкин. Склонившись над бортжурналом, он «доделывал» свой маршрут, чтобы не ругался потом старший штурман.
Волков не вмешивался в их разговор. «Ну вот и успели… успели… успели…» — стучало у него в висках. Его распирало от ликования; возможно, это же испытывали и все в экипаже, но они молчали, занятые своим привычным делом.
— Приготовься, командир, идти «на ковер». Распинать тебя будут, — не отрываясь от бумаг, предупредил Кашкин.
— Это уже не важно.
Волков сейчас думал о другом. Какая разница, хвалить будут или ругать? Он думал о том, как ставил подчиненных на свои места, как утверждал свое командирское начало, и ему сейчас было стыдно. А еще он вспомнил, как мечтал вернуться назад, откуда приехал, командиром эскадрильи. Все это было ничтожным и мелким теперь, после их общего витка спирали.
— Домой пойдем все вместе, — объявил Волков, когда затихли выключенные двигатели.
— Само собой, — сказал за всех штурман. — Кто-то из нас в рубашке родился.
— Наверное, Слав, сын твой, — кряхтя потянулся в своем кресле Капралов. Он ждал, когда спустится вниз по стремянке Волков.
На земле командиру положено выходить из самолета первым.
Перед стартом
Тревога в гарнизоне не только для мужчин. Даже учебная.
— Володя, слышишь? — Марина в темноте склонилась над ним. Запустив ладонь ему под голову, чуть приподняла от подушки.
— Володя, гудит!
— А? — И Егорушкин сразу поднялся. Складный, пружинистый, как гимнаст. Теперь и он услышал плавающий звук сирены.
Владимир ждал эту тревогу. Не надо быть большим провидцем, чтобы разобраться в замыслах командования. Готовилось учение — раз, прилетела комиссия — два, очень уж настойчиво начальник штаба рекомендовал всем проверить адреса в карточках посыльных — три. Да мало ли еще других мелочей, понятных сведущему человеку.
«Я или Лопасов?» — с такой мыслью побежал Егорушкин в ванную. Плеснул на себя пару пригоршней прозрачной, как жидкий лед, воды, обмахнулся полотенцем — одним движением! — и уже запрыгал в коридоре на одной ноге, натягивая меховые брюки.
В части при вылете по плану учения готовились к практическому пуску ракеты. Прошел слух, что, учитывая веяние времени, доверят пуск молодому экипажу. А кто из молодых реально может претендовать на выполнение такой задачи? Командирам, конечно, виднее, но и летчики могут трезво оценивать свои шансы.
— Марина, тревожный!
Она уже несла чемоданчик, уложенный согласно памятке на внутренней стороне крышки: в доме во всем любили порядок. Сверху памятки рукой Владимира выведен девиз: «Вылетаешь на день, собирайся на две недели».
— Что там случилось? — Глаза жены, глубинной, настоянной синевы, казались потемневшими: то ли остались тени покойного сна, то ли зародилось уже беспокойство ожидания.
— Учение! — Егорушкин бросил взгляд на часы, они стояли на серванте, в полумраке настольной лампы. Было начало четвертого. «Значит, объявили в три. Рановато!»
— Па-ра-па-па-па! — вывел он вполголоса на мотив «Не плачь, девчонка!»
Настроение у Егорушкина боевое, сегодня для него тревога особенная.
— Привет, соколик! — кивнул Егорушкин, глядя мимо жены.
На пороге спальни появился четырехлетний Павлуша, в мать светловолосый, нежнолицый. Широко разведя в стороны локти, сын тер кулачками глаза. Присмотрелся к свету и стал наблюдать за сборами.
— Шлемофон, планшет, компас, нож, перчатки, — перечислил Егорушкин. — Все, побежал!
Где-то в середине второго пролета Владимир приостановился: знал, жена смотрит ему вслед из полуоткрытой двери квартиры. Поднял руку, взглянул на нее снизу. Она молча кивнула в ответ. На площадке низшего этажа услышал, как осторожно закрылась их дверь.
На улице после первого вдоха будто запершило в горле: морозец градусов, наверное, под сорок. Здесь это обычное явление. «На взлете тяга двигателей будет лучше», — перевел Егорушкин в свою пользу значение наружного воздуха.
Ночь, а на ночь не похожа! Луна в зените, казалось, выдвинулась впереди звезд, приспустилась к земле, высветив все вокруг до черных укороченных теней. А поблекшее небо словно стало выше, опустошеннее. Свежий снег искристо голубел в стылом безбрежье. Сирену наконец выключили. После нее — вокруг вроде мертвый покой, но прислушаться — нет, началось движение. Где-то хлопнула дверь, заскрипел в отдалении снег под быстрыми шагами, послышался приглушенный говор — пошла, значит, работа, закрутилась машина. Владимир охотно поднимался по тревоге. Может, потому, что никогда не знал боевых — он родился уже после войны. Но ему нравилось быть в общем порыве, на одном дыхании со своими однополчанами, чувствовал он себя радостно от сознания, что участвует в серьезном и большом деле.