Страница 4 из 47
Возьмем обычную соду, запрессуем в таблетки, упакуем ярко и назовем: «Спасатель желудка». Если упаковка соды стоит рублей пять (0,5 кг, то десять таких таблеточек по 5 грамм будут стоить рублей семь.
Лекарства не должны носить рекламно–привлекательные названия. Врачу эти «фишки» вообще, до лампочки, а больной и не должен на них реагировать. Я еще допускаю, что какие–нибудь слабенькие травяные сборы, настойки, бальзамы могут афишироваться, пусть их производители зарабатывают на доверчивых, лишь бы не во вред… Но давать сильнодействующему медикаменту название, рассчитанное лишь на профана, способного купит все, что блестит — преступление. Такое же, как и продажа таких лекарств без строгого врачебного контроля.
В Москве есть чем заняться. Если есть деньги. Большие деньги. Среднему обывателю даже в кино сходить не всегда по карману. А представьте себе рядовой провинциальный город, где по выходным в клубе полупьяная дискотека, кинотеатр дышит на ладан, в библиотеках книги только совдеповского периода, а самогон стоит 12 рублей поллитра…
Чего я никак не пойму, так это отсутствие запрета на медицинскую рекламу и присутствие запрета на порнографию. Ей Богу, странны дела и помыслы человечества. От порнухи вреда никакого, разве что заведомо извращенным подросткам. От бездумного использования лекарств вред огромен, а для детей просто жизненно опасен. Но одно запрещено, а второе разрастается угрожающим лекарственным комом.
Мне известны случаи, когда люди от банального панадола начинали задыхаться, кожа их багровела, кисти рук опухали и только скорая помощь, если она приезжала вовремя, спасала их от асфиксии (удушья). Известен мне и другой случай. Один знакомый, страдая от геморроя, поставил одну за другой две свечи. Буквально минут через десять его всего обсыпало крапивницей, глаза покраснели, налились кровью, он начал жаловаться на сердце. Хорошо, что у меня под рукой был димедрол. Я дал ему две таблетки и таблетку нитроглицерина под язык. Он очухался, но еще несколько дней чувствовал себя неважно.
Я и сам как–то попал на бездумном приеме лекарства. Ортофен, который я раньше не принимал, вызвал у меня тяжелую аллергическую реакцию. Как «опытный аллергик» я купировал ее антигистаминными препаратами, но все равно несколько дней был совершенно разбит. Десны покрылись язвочками, как при страшном стоматите, суставы распухли, глаза слезились.
Не знаю, насколько уместна эта, фармацевтически–рекламная глава в книге о моих невероятных приключениях, но, будь я честным издателем (что маловероятно, так как издательская коммерция с честностью не рифмуется), я бы в каждой книге публиковал предостережения: «Боритесь с зомбирующей рекламой, не верьте ей!», «Никогда не принимайте лекарства без рекомендации врача!», «Жгите аптеки, где продают лекарства без рецепта!»
От этих мыслей, больше напоминавших публицистическую статью для газеты, меня оторвал негромкий разговор, вернее его отрывок:
«Пропадете, этот город полон бесов злобных, съедят голубушек бесы–то… А у меня покойно, благостно… И вам хо–о–орошее применение найдется, польза будет…».
Голос был вкрадчивый, но содержание мне почему–то показалось зловещим. Я остановился, будто ищу что–то в карманах, и кинул косой взгляд в нишу за колоннами.
Маленькая старушка в сером пуховом платке пропагандировала двум девчонкам–замарашкам преимущества домашнего быта перед вокзальным БОМЖеванием. Девчонкам было лет по шестнадцать, бесприютная жизнь уже наложила отпечаток на их внешность. Старушка выглядела благообразно, если не прислушиваться к ее речам.
Я задумался. Что же мне показалось неприятным? То, как она растянула гласные в слове «хорошее»? Или намек на «применение»?
Я отошел в сторону и сделал вид, будто рассматриваю убогую витрину ширпотребного киоска.
Калининград, январь, второй год перестройки
Перестройка только начиналась и я ее всячески приветствовал. Еще бы мне ее не приветствовать — имен но Горбачевская амнистия затронула, наконец, и зоны строгого режима, скостив мне 2/3 оставшегося срока. Так что, выскочив из–за проволоки на полтора года раньше, чем планировалось, я сразу же записал себя в команду президента (он, правда, тогда еще президентом не был, довольствуясь почти безграничной властью Генерального секретаря ЦК КПСС).
Моя приверженность к его реформам, возможно, и была бы ему приятна, если б он об этом когда–нибудь узнал, но в моей жизни роли не играла никакой. Правительство перед освобождением выдало мне 25 рублей, полагая, что на эти деньги я вполне смогу начать новую жизнь.
Брат, преуспевающий торговец глиняными масками, изобразил при виде меня самую широкую улыбку, какую только смог, спешно сообщил о своем скоропостижном отъезде и, долго мусоля рублевые бумажки, выдал стольник, горько сетуя на дороговизну жизни. На прощание он опять улыбнулся от уха до уха, а в глазах его я прочел печаль, вызванную необходимостью неожиданно уезжать.
В результате я оказался в гуще перестройки с 125 рублями в кармане робы — моя гражданская одежда успешно сгнила в кладовых зоны, так что я щеголял в обычной спецовке синего цвета и мощных зэковских говнодавах.
Единственное, что мне оставалось, — это нанести визит к знакомому фотографу, который до сих пор не исключил меня из списка знакомых потому, что я был должен ему 600 рублей. Он даже на зону мне писал доброжелательные письма, в конце которых намекал на свое желание получить эти деньги обратно. Надо думать, что он питал ко мне сложные чувства, по край ней мере, из лаборатории он меня сразу не выгнал, а даже разрешил пожить там немного.
Правда, он упомянул, что собирается строить гараж и не отказался бы от помощи, но я проявил ограниченность мышления и его намека не понял. Зато я бодро вспомнил о долге и уверил его, что теперь–то, на воле непременно рассчитаюсь, да еще с процентами. Надо только дело найти, работу. Свободным предпринимателям нынче дорога открыта.
Этот фотограф и свел меня с шефами молодежного центра. Тогда я еще не знал, что связываться с умирающим комсомолом опасно, да и про его близкую смерть не догадывался. Но всеми своими последующими скитаниями я обязан прежде всего знаменосному комсомолу и, правды ради, своей страстью к хорошему коньяку (впрочем, в период запоя я не отказываюсь и от одеколона).
Юные комсомольцы, один из которых давно перешагнул тридцатилетний рубеж, готовы были финансировать любое разумное предприятие. Общество «Друг», специализирующееся на оказании помощи собаководам и любителям кошек, привело их в восторг (проект этого общества был создан мной в беседе с ними мгновенно, из воздуха, фантазий и отрывочной информации о постановке подобного дела за рубежом). Они выделили мне помещение из двух комнат — там раньше помещалась сберкасса, — ссуду в размере пяти тысяч и право формировать коллектив. Кроме того я получил симпатичное удостоверение, где именовался председателем объединения «Друг» при молодежном центре.
У «Друга» мигом появилось множество друзей. В основном это были мелкие спекулянты щенками, отщепенцы клуба собаководов и шпана, которой негде устраивать свои тусовки.
Отдав им на откуп вторую, неоштукатуренную комнату, я меблировал старьем из комиссионки первую, напечатал в типографии красочный плакат, перечисляющий по пунктам наши мощные планы, и начал готовить выставку кошек.
Подобные выставки прошли тогда только в Москве и Ленинграде, так что свою я быстро организовал, провел и собрал семь тысяч чистыми. Помню, тогда лил дождь вперемешку со снегом — типичная прибалтийская погода, очередь вытянулась от клуба километра на полтора, все были раздражены, но стояли терпеливо для того, чтобы посмотреть на сотню кошек в кроличьих клетках. Все это было, конечно, организовано неумело, но ни один из идиотов–посетителей почему–то не вы сказал недовольства.
Между тем у меня уже сформировался коллектив, в состав которого входили: малолетняя проститутка — специалистка и консультантка по кошкам; пацан, стоящий на учете в детской комнате милиции за квартирные кражи, — курьер и разнорабочий; ветфельдшер по совместительству — дама с явными признаками бешенства матки; юрист — хронический алкоголик, взявший аванс в размере 70 рублей и ухитрившийся после этого запить на две недели; и администрация — явный аферист, но значительно низшего уровня, чем я, и поэтому ни в чем плохом меня не подозревавший и старавшийся как–нибудь обжулить.